на ногу, корчась от боли, теперь с топором в руке. Размахнулся. Ударил обухом по столу, сел на кровать, закрыл лицо руками, плечи его затряслись. Зейнаб перестала кричать. Оделась.
Скоро вышел и я, оставив пять сотенных, рядом с топором, прижав солонкой.
Всю ночь я не спал, мучился. Видел снова и снова, с закрытыми глазами, как Зейнаб дотронулась до Кули, положила ладонь между его лопаток.
В Ширване один раз меня накрыло всерьез, и я задумался о смысле смерти. Наверное, все равно, раз уж о смысле жизни давно было бесполезно думать, пришлось задуматься о главном. Мне приходилось хоронить родственников и видеть смерть вблизи. Сорвавшийся с пролета буровой высотный монтажник с животным воплем долго падал мне под ноги, цепляясь за снасти, белые пластинки черепа в кровавом месиве плоти и нефти. Старший брат уличного приятеля Игорька, первый парень на Артеме, ритм-гитарист на танцплощадке («Мы пьем до дна за тех, кто в море…», «Вот поворот, что он нам несет…»,
Сейчас же, в Ширване, я вдруг погрузился в физиологическую близость тленности, до блевоты вдохнул ее смрад. В тот вечер я съездил в город, купил телефонную карту, позвонил родителям. Ничего особенного мы не обсуждали. Мать ужасно волновалась: где я, что я, почему пропал так надолго. Родители не знали, что я отбыл на Апшерон, но они потребовали объяснений, почему мобильный мой отключен, а по московскому телефону квартиры в Толмачах отвечают новые жильцы. И сейчас не сказал, зачем им знать, что я был на Артеме и смотрел в выколотые глазницы нашего дома? Родители думали, что я где-то во Франции или Иордании — так сказал им Ленька, который зачем-то звонил им, тоже разыскивая меня: мол, это я ему сказал, что собираюсь с новой подругой в Монпелье или в Иорданию — искать клад тамплиеров. Я не припомнил, чтобы я при нем нес что-то такое, хотя с меня станется, еще в Беркли я мог выдумать историю про золото Русско-Американской компании, пиратски награбленное Резановым на «Юноне» у японских берегов и припрятанное в подвалах костела на улице Фултон в Сан-Франциско…
Так вот, поговорив с мамой, я вдруг понял, что месяц назад пропустил ее день рождения, не поздравил. Ничего, в общем, страшного, но это случилось впервые в моей жизни. Однако не из-за того меня накрыло. Точней, не только из-за этого. Что-то такое мелькнуло в разговоре… Когда волнение ее спало, она вдруг стала безучастно жаловаться на здоровье, на то, что пьет какие-то тяжелые лекарства, содержащие гормоны, но это единственный способ как-то бороться с щитовидкой. И что-то меня задело в этой безучастности… Я закончил разговор. Но через полчаса перезвонил и зачем-то признался, что я на Апшероне. Мама помолчала, потом спросила: «Ты был на Артеме?» Я промолчал. Молчала и мама. Мы поговорили еще ни о чем, и снова меня что-то кольнуло — вот это ее совершенно незнакомое для меня равнодушие — к себе, отчасти ко мне…
Следующий день я провел на аэродроме с Керри, ходили на море, осматривали насосную станцию, сидели в чайхане. Разговаривали мало, и Керри вдруг сказал:
— Ты неважно выглядишь. У тебя на лице написано слово «грусть». Левый глаз — G, правый — F.
— Да, у меня большой нос, — улыбнулся я.
Керри с ухмылкой хлебнул из фляги и протянул мне.
— Ничего страшного, я просто снова вспомнил, что когда-нибудь мы все умрем, — сказал я и сделал глоток.
— С неизбежностью, — кивнул Керри. — Я тебя понимаю. Я тоже иногда забываю, что человек — хрупкое создание. Что он вдруг может — бац, и дух вон. Смерть надо побеждать каждый день. Помнить о ней и не трусить. Если сдаться страху, он сожрет тебя и не оставит жизни.
Вечером я вернулся в Ширван и беззвездной ночью шел почти на ощупь, высматривая едва светлевшую впереди дорогу. Наконец рыдания сотрясли меня, и я сел посреди дороги на землю, вытянул ноги, чувствуя ими теплый еще песок, и вот эта теплота, ее ласка, будто меня кто-то погладил всего, она прорвала что-то внутри, и я завыл. Мне, взрослому, приходилось плакать, и рыдания как физиологический процесс были известны моему телу. Но тут со мной приключилось удивительное дело. Я заскулил. Тихонько. Потом обрадовался, что меня никто не слышит, и завыл, горько-горько, еще более расходясь от ужасного звука, рассекавшего меня на части. Мне было жутко от собственного воя. Я плакал, пока не отозвались шакалы.
Глава тридцатая
ТОРГ
В начале сентября стало ясно, что стройкой мы ничего не заработали, и Хашем засобирался в Кветту на соколиный базар. Я попросился поехать с ним и Аббасом.
Перед тем как отправиться за шахинами, Хашем провел инструктаж, из которого я понял, что главное — когда у нас будут серьезные или не слишком неприятности, то есть — когда начнут нас убивать, — тогда нужно будет срочно прикинуться лежачим — впасть в медитацию и совершить вместе зикр, войти под его молитвенную защиту. Я занервничал и попросил Хашема дать потренироваться. Он достал кеманчу, провел по струнам несколько раз, дав верный настрой, — и мы запели, загудели: «Иль-Алла…» Получалось вроде сносно, но о правильной технике дыхания речь еще не шла, я слегка задыхался и скрадывал через нос одышку на излете слога.
— А как тебе вообще в голову пришла мысль соколами торговать?
— Случай. Ловчий самостоятельно предпочтет сокола поймать или выкормить, сам вынянчит. Разводить невозможно, с хубарой-то у меня чудо получилось, а вот с соколами такого не провернуть. Соколы ухаживают за самками в воздухе. А хубара ухаживает на земле. Ты помещаешь ее в просторный вольер, под сетку с бортами в рост человека, можно не поскупиться — гектар покрыть, повязать. У меня парни так сети плести научились — весь Ширван заплетут. Там, под сеткой, хубары и любятся. А сокол в высоту живет. Высоту сеткой не покрыть. Но когда я стал потихоньку выпускать хубару в Ширван, тут же и соколы объявились. Хубара — живец для сокола. Я стал их отлавливать и заниматься с ними, на турача, на утку. Да и егерям забава: красиво над озером птицу погонять. Не все же им воздушными змеями баловаться. Потом появились разведчики-арабы. Аббас язык за зубами держать не умеет. Свою голову другу не пришьешь. Он брал шахина и пускал в разные места, думал, тот ему алмазы в зобу принесет. Есть тут у местных сказка, что соколы видят небольшие алмазы с огромной высоты: какой где сверкнет, туда и спускаются с верхотуры. Мол, алмазы есть повсюду, вот только найти их сложно, необходимы обзор с птичьей высоты полета и при том необыкновенная зоркость. Соколы охотятся на алмазы — глотают их, чтобы кости, перья перемалывать, улучшать пищеварение. Аббас взрослый человек, образованный. А от нищеты в глупость поверил. Решил алмазы поискать. Трех шахинов зарезал — сначала мотался с ними по
