раз и сокрушил, и уничтожил, и убил… моего отца. И всех нас.
Но я об этом лучше потом расскажу.
Помню одну докладную, которую папа писал – по своим наблюдениям – для нового начальника строительства, кажется, тогда как раз назначили Шихова, они потом с папой по одному делу проходили… он писал: «В бараках для жилья рабочих грязь и мусор. Площадка стройки Дома связи до сих пор не приведена в порядок. Хозрасчетные бригады, соцсоревнование и ударничество развернуты слабо.
Подсобные работы: лесопильные, бетонные и столярные – ведутся кое-как. Хозрасчетные бригады, соцсоревнование и ударничество развернуты слабо… Подсобные работы: лесопильные, бетонные и столярные вообще до сих пор не развернуты и строймеханизмы на стройке используются в недостаточной степени. Вербовка рабочей силы не обеспечена. ИТР на стройке не привлечены к активной работе, и отношения между ИТР и начальниками работ обостренные».
Но самое главное в той докладной было, что папа предложил заменить свайный фундамент бессвайным. Ему за это премию дали – двухмесячный оклад содержания, 1300 рублей. Правда, многое переделывать пришлось из уже сделанного, и потом, когда папу забрали, ему эту переделку фундамента пришили как вредительский акт. Он также жаловался Шихову на то, что до сих пор неизвестно, как Дом связи выглядеть будет, что московский проект вообще не отражает назначения здания как Дома связи. Я из этой докладной еще немного помню… кстати, странно, наверное, это, что я наизусть какие-то папины рабочие документы знаю? Но штука в том, что черновик этой докладной случайно попал в мой учебник по истории. И долгое время это у меня оставалось чуть ли не единственной памятью о папе. Картины же его все выбросили, а частью они у новых жильцов висели, которые в наши комнаты въехали, ну и, конечно, у Вахрушиных кое-что сохранилось, они многое из наших вещей прибрали к рукам, только это не принесло им счастья.
Папа еще писал насчет проекта: «Он производит в целом гнетущее впечатление своей тяжестью и яркой плакатностью, что в корне противоречит обычно принятой монументальности данного сооружения. В частности. Следует отметить следующие отрицательные моменты архитектурного оформления:
1. Помесь конструктивизма и эклектизма, что особенно подчеркивается вертикальным членением желтого цвета и поверх его горизонтальным членением серого цвета.
2. Низ в частях очень легок, хотя и предполагается из гранита…»
На этом листок кончался, а второй исчез, может быть, папа его выбросил. Но этот, оставшийся, я заучила на память, как стихи когда-то заучивала, особенно мне дороги были эти слова про цвет желтый и серый, потому что мы вместе смотрели на фасад и насчет цвета спорили… Я листочек этот с собой взяла даже на фронт, когда нас уже после курсов медсестер по военным госпиталям отправляли, но он, конечно, пропал, когда меня ранили… но многое все же в памяти осталось…
А про стихи я не зря написала, еще я знаете что помню? Именно что стихи про Дом связи. Тогда выходила многотиражка «Горьковский связист», в ней, например, были опубликованы в свое время «Шесть лозунгов товарища Сталина», которые все связисты и работники строительства наизусть учили и на партсобраниях и комсомольских собраниях прорабатывали как руководство к действию. И однажды к Первомаю там такое стихотворение напечатали:
А это стихотворение я запомнила потому, что оно вышло, когда мы в оперный театр на «Искателей жемчуга» ходили и я артисту Порошину написала записку, что его люблю… а ночью арестовали папу.
* * *
Алена, может, только раз или два в жизни засыпала до десяти часов и всегда чувствовала себя изрядно очумелой, с трудом приходила в себя и соображала не без усилий. Однако напористый голос, прозвучавший в ответ на ее хриплое «алло», узнала мгновенно и сразу почувствовала себя так, словно на нее опрокинули ведро ледяной воды. Нет, не ведро, а ушат, как писали в старину! Все-таки он побольше ведра, и очень может статься, вода в нем дольше оставалась холодной. Впрочем, Алена не стала бы за это ручаться, однако почему-то слово «ушат» у нее проассоциировалось с Ушастым из интернет-салона. Вообще для краткости его можно и так называть…
Вслед за этим она выкинула из головы всякую утреннюю дребедень, откашлялась и отчеканила:
– Доброе утро, Лев Иваныч.
– Ага, – хмуро констатировал Муравьев. – Узнали, значит. Или у вас телефон с определителем?
– Нету у меня никакого определителя, сломался, – вздохнула Алена. – Но разве ж я могу вас не узнать?
– Да вы все можете, – проворчал Муравьев. То ли у него в самом деле так клинически портилось настроение, когда он разговаривал с писательницей Дмитриевой, или просто манерами хорошими не страдал, но, конечно, не находись на другом конце провода начальник следственного отдела городского УВД и не являйся он в некоторой степени знаковой фигурой в жизни вышеназванной писательницы, эта капризная дама давно уже бросила бы трубку.
– Ну, что я опять натворила?
– Вот я и звоню, чтобы узнать, что за непотребная история у вас там произошла с автомобильными номерами?
Несколько мгновений Алена обалдело молчала. Впрочем, возможно, этих мгновений было не несколько, а даже много, потому что Муравьеву явно надоело ждать и он с оттенком угрозы в голосе поторопил:
– Итак? Время мне, знаете ли, дорого!
– Погодите, я как… а почему… – начала заикаться Алена, не зная, как на все это реагировать, потом решила обидеться: – Почему вы думаете, что это непотребная история?!
– А какая же еще? – с отвращением проговорил Муравьев. – В другой вы просто не можете быть замешаны, таково уж свойство вашей натуры!
Вообще, все это напоминало похмельный кошмар, но если учесть, что вчера у Алены ничего такого во рту не было, кроме нескольких капель белого полусухого вина, наспех выпитых в «Горожанине» и совсем скоро выветрившихся в процессе неистового тангования, то это был, конечно, не похмельный кошмар.
– Лев Иваныч, да что случилось-то? – взмолилась она. – Ну что вы мне с утра пораньше мозги компостируете?
– Пораньше? – возмутился Муравьев. – Ничего себе! Поздно встаете, барышня. У нас уже и планерка закончилась, там-то я и узнал про ваши новости.
– Мои?!
– В том числе, – вздохнул Муравьев. – Короче, ситуация такого рода. Вчера в одиннадцатом часу вечера было произведено нападение на одну женщину.
– Это не я, – поспешно сказала Алена. – У меня есть алиби, человек пять точно смогут его подтвердить!
Тут же она подумала, что Вячеслава, пожалуй, включать в их число не стоит, но четверо – это тоже неплохо: администратор, охранник, девушка из бара и официантка. Железное алиби!
– Все бы вам шутки шутить, – вздохнул Муравьев. – А дело серьезное. Явно было покушение на убийство. Судя по показаниям свидетеля, трое выскочили из автомобиля и начали на женщину наступать, выкрикивая какие-то оскорбления. Свидетель не видел толком, то ли они ее толкнули, то ли она сама упала, отступая, но сейчас она в больнице с тяжелой черепно-мозговой травмой. Пока без сознания, никаких показаний дать не может, положение довольно тяжелое.
– А свидетель этот, извините, он что, за покушением на женщину из кустов наблюдал? Или из окошка? – невинным тоном поинтересовалась Алена, откидываясь на подушку и устраиваясь поудобней с телефонной трубкой в руках.
– Ваше ехидство здесь ни к чему, – сухо ответил Муравьев. – Свидетель – мальчишка совсем, ему лет восемнадцать… Да, точно, восемнадцать, – уточнил он, словно посмотрел в какие-то бумаги, лежавшие перед ним на столе. – И парень сначала не сообразил, что там происходит, а когда понял и побежал, крича:
