вдруг почувствовала на себе чей-то взгляд.
Повернула голову.
На меня смотрел Мирка. Так странно смотрел… Как будто видел впервые.
– Чего уставился? – насупилась я. – Накинь что-нибудь, пошли поглядим, что там у Шаманиных. Интересно же!
– Не смейте никуда ходить, ироды! – прорыдала мать в подушку. – Только встаньте, отцов ремень возьму и так сечь начну, что всех исполосую!
– Да ладно вам, мамаша, – усмехнулась я, потому что представить ремень в руке матери не могла при всем желании. – Пошли, Мирка, кому сказала!
И уже спустила ноги с кровати. И тут мать со своей постели сорвалась и кинулась к отцовым брюкам, которые висели на стуле. Вырвала из них ремешок – даже какой-то хлястик оторвался, так сильно она дернула! – и взмахнула им.
– Думаете, я шучу? – прошептала она трясущимися губами, одной рукой взмахивая ремешком, а другой собирая рубаху на груди.
Взмахнула она сильно. Аж воздух взвизгнул!
– Да тише вы, мамаша, – пробурчал Мирка, – я никуда и не собирался идти.
Я оглянулась – мой малодушный братец заползал под свое одеяло с самым покорным видом.
Конечно, я не собиралась сдаваться. Все же я пионерка, и мой долг… мой долг довести дело до конца. И вообще быть там, где трудно. Мало ли что может случиться! Например, я могу пойти постоять под окошком. Вдруг этот разоблаченный враг, который столь долгое время умело маскировался и прикидывался строителем нового общества, возьмет – да и выпрыгнет! А тут я! Я встану на его пути! И смогу его задержать. А если он даже выстрелит в меня (откуда я знаю, может, у него есть пистолет, у затаившихся врагов всегда найдется оружие!), я паду, обливаясь кровью, гордясь каждой ее каплей, пролитой ради того, чтобы наше социалистическое отечество освободилось от черной накипи прошлого.
И я, сунув ноги в баретки,[16] уже шагнула было к вешалке, чтобы взять пальто и накинуть его поверх рубахи. Но тут пряжка снова просвистела у самого моего лица.
– Не смей! – прошипела мать. – Не пущу! Убью, а не пущу!
* * *
Алена некоторое время постояла на лестнице, озирая площадку пятого этажа. Ничего особенного, площадка как площадка. Четыре двери, в одной глазок, три выглядят более или менее надежными, одна хлипкая, с единственным врезным замком. На ней еле различимо намалевано число 58.
Сбоку громоздилась металлическая лестница, ведущая на чердак. Крышка люка была опущена и заперта на висячий замок.
Ага… А вчера, по словам таксиста-разведчика Лехи Пчелкина, она была отперта…
Алена сунула руку в карман и вынула небольшую связку ключей. Она примерно запомнила тот, который ей вчера показывал Леха Пчелкин, и постаралась среди своих запасов найти похожий. Раньше, когда Алена Дмитриева чаще звалась Еленой Ярушкиной, была замужем и жила «как все люди», она частенько пыталась запасать на зиму картошку. Зачем ей это было нужно, не знал никто, в том числе и она сама, потому что ни Елена, ни ее муж картошку почти не ели. Поэтому запасенные картофелины, как правило, лежали до весны, усыхали до размеров грецкого орешка и оплетались фиолетовыми ростками так, что не распутать. И всю эту сюрреалистическую паутину приходилось выкидывать на помойку. Однажды соседка Нина Ивановна застигла Елену и Михаила за этим занятием и укоризненно покачала головой:
– Вы только деньги да добро зря переводите!
Ну да, так оно и было, и пора было бы с этим завязать, а все же они еще раз решили наступить на те же грабли… и наступили качественно: купили с машины, которая приехала прямо во двор, мешок промороженной картошки, позабыв, что пару дней назад ударили заморозки, и картошка эта сгнила ровно через десять дней. Кстати, это произошло именно в том году, в последний день которого муж от Алены ушел. Ну да, вот такой новогодний подарочек преподнес он любимой женщине, у каждого свое понятие о том, как надо хлопать дверью… Многое Алена с тех пор забыла и простила мужу, но той новогодней ночи простить так и не смогла, хотя, само собой, на это прощение или непрощение ему было глубоко плевать, а с другой стороны, все, что ни делается, делается к лучшему.
Ну, короче, с тех пор в подвале ноги Елены Ярушкиной, тем паче – Алены Дмитриевой, не было, однако старый ключик она почему-то не выбросила и сейчас прихватила его с собой. Были взяты также еще какие- то аналогичные ключи, уж и не упомнить от чего, от каких замков, а главное, не упомнить, почему Алена их хранила. Очень возможно, предвидела, что наступит день, когда они пригодятся.
Пару раз вздохнув для поднятия духа, Алена поднялась на площадку и позвонила в дверь квартиры 58. И в четыре кенгуриных прыжка слетела вниз, на четвертый этаж.
Тишина. Никто не открыл. Алена подождала, поднялась снова, снова позвонила и снова слетела вниз, на сей раз – на площадку между этажами, для чего понадобилось всего два прыжка.
Но дверь по-прежнему не открывалась. Похоже, в квартире никого. Видимо, там и вправду никто не живет. Пора рискнуть.
– Слуги мои верные, – пробормотала Алена, подражая своей сказочной тезке Елене Прекрасной (на Премудрую она никак не тянула, это факт, хотя бы потому, что стояла сейчас около этой квартиры и пыталась открыть эту дверь), – сослужите мне службу последнюю.
Поднялась на площадку, подошла к двери с номером 58 и осторожно принялась подбирать ключи к замку.
Гордыня – это штука страшная. Смирить ее очень трудно, а иногда невозможно. Зато человека, гордыней обуреваемого, очень легко спровоцировать на странный, вызывающий, а порой и опасный для него шаг. Именно к числу таких людей принадлежала Алена Дмитриева. Если и имелся способ заставить ее что-то не делать, то уж это был явно не пугающий звонок по телефону. То есть она, понятное дело, замандражировала и даже не слишком спокойно спала ночь, однако не апатия и страх ее охватили, а та презрительная ярость, которая очень часто толкала ее на самые неожиданные поступки.
Совершенно ясно, кто звонил. Дальтон, он же Врубель, он же Ушат. Больше никто не знает, что Алена «лезет» в какое-то «дело». Нет, знал об этом еще Лев Иваныч, товарищ Муравьев, однако ночной звонок и бесплотный голос – это не его стиль. Товарищ Муравьев звонил бы днем, и от раскатов его брутального голоса, доносящегося из трубки, содрогались бы стены Алениной квартиры. Да, такое ощущение, что Ушат очень сильно пожалел, что поддался вчера искушению пошутить-поиграть со странной, рассеянной писательницей. И теперь пытается ее остановить.
Ну да, подставь ладонь на пути летящей пули – и увидишь, что будет… Глупо, очень глупо, господа!
Конечно, это могло быть не пустой угрозой, а искренним предостережением. Нежеланием, так сказать, новых жертв. И следовало бы себя обезопасить. Например, позвонить Муравьеву. Но можно представить, как был бы принят ее звонок. Очередной спич на тему мании величия – самое малое, что ожидало бы Алену. Кроме того, она, если честно, не принимала опасность слишком уж всерьез. И сейчас скорее играла в разумную предосторожность. В дверь звонила не столько потому, что боялась столкнуться с ночными хулиганами, сколько потому, что боялась столкнуться не с ними. Вдруг Леху Пчелкина «тетка с шавкой» ввела в заблуждение? Вдруг в этой квартире все-таки кто-то живет, причем не имеющий ни малейшего отношения ни к Дальтону, ни к происшествию в парке Пушкина? Хороша же будет Алена Дмитриева, подобравшая ключи к чужой двери – и нос к носу столкнувшаяся с изумленными и разъяренными хозяевами!
Так или иначе, на звонок никто не ответил, и Алена, изо всех сил стараясь не озираться воровато на дверь с глазком, принялась подбирать ключ. И тот самый бывший подвальный ключ, как это ни странно, к замку подошел. Не так чтобы идеально, пришлось приложить некоторое усилие, чтобы он повернулся, но тем не менее замок щелкнул… и Алена вошла.
Хватило одной минуты, чтобы понять: тетка с шавкой не врала… Кстати, Леха дал ей очень точное определение: она была именно тетка (толстая, с недоверчиво-брезгливым лицом) и именно с шавкой (более жалких и облезлых собачонок Алене видеть не приходилось!). Когда Алена проводила, не побоимся этого слова, рекогносцировку и шлялась туда-сюда вокруг дома, она увидела, как из интересующего ее подъезда вышла вразвалку женщина с псиной на поводке. А может, это была вовсе не соседка загадочных обитателей 58-й квартиры, да не суть важно!
