ему ничего уже не нужно из того, чем этот рюкзак набит. Как ни смешно это звучит, он и впрямь, не фигурально, а буквально, купил себе новый рюкзак, весь такой чистенький и приличненький, с лейблом дорогой, известной фирмы, и начал ходить с ним за покупками, например, на рынок на Советской площади, близ которой теперь жил. Нет, ну в самом деле, не сумку-тележку же таскать! Но рюкзак этот Виктор никогда не наполнял так, чтоб глаза на лоб. Хватит, натаскался тяжестей! Этот рюкзак стал для него символом приятного, необременительного существования, такого, как вся его новая семейная жизнь.
Что происходило с его прежней семьей, Виктору, как понимала Люба, было абсолютно все равно. И понимала она это правильно, потому что он никогда не интересовался детьми, безразличный и к жизни Татьяны в Сиднее, и к Женькиной учебе и надеждам, которые на него возлагались, и, само собой, ему стала совершенно безразлична Люба.
Это просто сводило ее с ума, причем сводило довольно долго. Как ни внушала она себе, что ей уже под полтинник, женское время ее иссякло, настала пора жить исключительно заботами детей, что лучше без мужа, чем с мужем, который влюблен в другую, а все равно ощущала себя вещью, выброшенной за ненадобностью. Да еще и работы она лишилась… У Любы было ощущение, будто и любимая работа бросила ее так же, как бросил любимый муж. Она даже не вполне понимала, от чего сильнее страдала в эту пору – от ухода Виктора или от увольнения. И то и другое было бы легче пережить, если бы на нее обрушилось что-то одно. А так, разом, все одновременно…
Люба не знала, как успокоиться, как справиться с этой разрухой, которая случилась в ее жизни. Она даже к психологу ходила, к милой такой даме, и та учила ее отвлекаться от потерь и относиться к ним философски, с учетом своего возраста, который уже требовал от нее мудрости и всепрощения. Эти два слова отчего-то ввергали Любу в некое злобное исступление, а афоризмы, которые вынуждала ее зазубривать психологическая дама, доводили порой до слез. Хотя, строго говоря, в них можно было отыскать некие проблески той самой пресловутой мудрости, ведь, с одной стороны, они начисто отрубали всякую женскую надежду, а с другой – усиленно вселяли ее. У Любы даже где-то валялась тетрадка, которую она завела по наказу психолога и куда своим профессионально-четким почерком, без единой ошибки, выписывала изречения великих и известных, а также не слишком великих и вовсе неизвестных людей:
«В возрасте как таковом я не вижу ничего романтического. Либо вы интересны в любом возрасте, либо нет. Нет ничего особенно интересного в том, чтобы быть старым, или в том, чтобы быть молодым. Кэтрин Хепберн.
В любом возрасте можно стать моложе. Мэй Уэст.
Взросление – чертовски трудная штука. Гораздо легче перейти из одного детства в другое. Фрэнсис Скотт Фицджеральд.
Внутри себя все мы одного возраста. Гертруда Стайн.
Возраст – это река; женщины стараются, чтобы после тридцатилетнего течения она потекла вспять. Адриан Декурсель.
Все врут календари. Александр Сергеевич Грибоедов.
Все женщины молоды, но некоторые моложе других. Марсель Ашар.
Годы берут свое. Но только у плоти, а не у духа. Тойшибеков Бауржан.
Женщина не перестает говорить о своем возрасте и никогда его не называет. Жюль Ренар».
И вот так Люба читала умные выражения и переписывала их, но однажды ей попалась довольно унылая книжка, в которой автор – сама психолог – рассказывала истории нескольких своих пациенток, перемежая унылое бытописание скучнейшими и благоразумнейшими афоризмами о том, что чем больше живет человек, тем мудрее и счастливее он должен становиться. Мысль о том, что он именно
«Возраст – мерзкая вещь, и с каждым годом она становится все хуже. Диана Купер.
Возраст – скорость, с которой уходят годы. Евгений Кащеев.
Возраст – это все, что осталось от прожитых лет. Аркадий Давидович.
Мудрость не всегда приходит с возрастом. Бывает, что возраст приходит один. Неизвестный автор».
Этот последний афоризм был самым любимым, и если Люба о чем-то жалела, то лишь о том, что не знает имени автора. Впрочем, это не мешало ей уважать его и считать своим другом. Кажется, он один понимал, что живут люди – он и сам был таким! – которые никак не могут смириться с тем, что ты на свете еще есть, но в то же время тебя как бы и нет. А ведь в самом деле! Для молодежи (не считая собственных детей, и то местами, частично) ты, со всем своим жизненным опытом (ценная вещь, к слову сказать… вероятно, единственное, что нельзя купить, украсть или получить по наследству… можно только самому нажить!), просто не существуешь… и это в чем-то понятно, зачем кому-то чужой жизненный опыт, если ему суждено все равно совершить свои собственные ошибки и накопить опыт свой собственный?! Для мужчин… ну, для мужчин ты всего лишь использованная ветошь, которой или продолжают пользоваться, пока она не изотрется в прах, или отбрасывают брезгливо, но в любом случае, даже и используя, предпочитают неистертое тряпье, которое, может, и не столь удобно и споро в хозяйстве (ну, скажем, жестковата тряпица, воду не впитывает, пыль не собирает, грязь размазывает, а не стирает и электризуется), однако на ощупь поприятней, а главное – выглядит понарядней, неприятных бытовых запахов еще не впитала, и руки от нее, в свою очередь, этих запахов не перенимают, как со старой ветошки…
Бытовизм этой метафоры и ее убийственная точность очень надолго пригнули Любу к земле и просто- таки принуждали плюнуть и на себя, и на все окружающее. Однако ведь и у нее имелся свой собственный рюкзак с рудой (пусть она и не знала о том, как это назвал бы Виктор, но чувство долга было у нее развито со страшной силой… а у какой, скажите, женщины, матери двоих детей, да даже и одного, оно не развито?!). И рудой этой были дети. На какое-то время Люба ощутила, что брошена в безбрежное житейское море одна, без надежды на спасение или хотя бы помощь, что тонет – более того, хочет безвозвратно утонуть, погрузиться на дно своего горя и равнодушно закрыть глаза на все, что осталось на берегу и на поверхности этого моря, – но тут ее груз, гнетущий ко дну, неведомым образом начал превращаться в спасательный круг, потянул из воды и удержал на поверхности. Она была нужна детям. И не только Женьке, который учился и которому необходимо было чувство дома, крепкого, надежного тыла. Она была нужна Тане, которая боялась идти замуж за своего Майкла, боялась близости с мужчиной, боялась потерять карьеру и оказаться в зависимости от человека, который мог бросить ее в чужой стране с ребенком… Смешнее всего, что ничего, ну ровно ничего в поведении Майкла не давало ей оснований так думать, но пример отца выбил у Тани почву из-под ног, и Люба начала ненавидеть Виктора за то, что он не только разрушил ее жизнь, но мог разрушить жизни детей. А главное, Люба поняла, что, плачущая, брошенная, несчастная, беспомощная, лишенная работы, она усугубляет настроения Татьяны. Притвориться спокойной и мудрой перед дочерью оказалось легче, чем найти работу. Люба искала ее истово, но помог случай. Она встретила на улице женщину, с которой когда-то очень давно они жили по соседству. Не то чтобы в прежние времена они очень близко общались, да и встреча с соседкой, которая помнила их с Виктором молодыми и счастливыми, не слишком-то Любу порадовала, однако из вежливости пришлось остановиться и поговорить, потому что знакомая шла, неуклюже держа перед собой загипсованную руку. Ольга – Люба с трудом вспомнила ее имя! – ругалась на чем свет стоит, потому что с этим переломом у нее возникли осложнения, и она теряла работу, которую очень любила и ценила. Эта женщина работала продавщицей в мясном отделе Старого рынка в ИЧП своего мужа. Люба с некоторым усилием и его
