разослать с курьерами открытки; медлителен, потому что машины изнывают в узкой пробке. Слева и справа, в обоих направлениях. Вытянулись друг за другом и мелко семенят, как старые разъевшиеся таксы, мальчик-девочка, мальчик-девочка, нос к хвосту. А за рулем – мальчики, девочки, девочки, мальчики; нервно звонят и курят, открывают затемненные окна, высовывают головы наружу: проскочим или застряли наглухо? попадем мы сегодня на службу, трам-тарарам, или нет?
Завидно. Ей тоже хочется опаздывать, расстегивать курточку в лифте, стягивать ее на бегу, влетать в огромный светлый зал, заставленный стандартной мебелью; скрючившись, переобуваться под столом; трудиться, трудиться, трудиться, до мурашек в глазах, а потом вертеть хвостом перед коллегами, отваживать похотливых начальников, исподтишка наблюдать за чужими романами и обсуждать их на служебной кухне, за тяжелой бадьей препаршивого кофе. Зашиваться, не успевая к сроку; валяться в истерике, когда хлопотливый шеф, не понимающий, чего он хочет, снова заставляет переделать отличную работу, и высокомерно выговаривает: «Ах, вы полааагали…». Пижонские очочки без оправы сдвинуты на мятый пористый нос; то ли молодящийся профессор, то ли стареющий топ-менеджер; смертельно боится жены и тещи, лебезит перед Главным и считает себя недопонятым гением.
По Маросейке было не проехать, до Якиманки доползали час, Ленинский был туго забит; сырой и серый снег отсек обе крайние полосы, вязкая жижа ворочалась под колесами; машины продвигались тычками, десять метров – остановка, десять метров – остановка. О просторе, скорости, обгоне мечтать не приходилось. Голубой «жигуленок» дергался справа, отставая от «Мазды» всего на полкорпуса, но двигался уже из последних сил; бедняге совсем тяжело и тревожно: еще немного – и закипит, отстанет навсегда. Чернявый беспомощно выйдет, снимет крышечку – пар идет. Передавай привет Ульяне! не скучай.
Резные черные ворота отворились; в глубине, подальше от проспекта, желтела усадьба. Они вышли, поснимались с Дашей две минуты; фон прикольный: старинный быт, барский уют, романтика; зацепит – точно.
– Василий, отвезешь красавицу и возвращайся. Понадобишься – вызову.
Посреди раскисшей Москвы дышала легким холодом дворянская зима. На газонах белел вчерашний снежок; аллею вымели вручную, натуральными мётлами, на прикипевших остатках снега отпечатались продольные следы; боковые тропинки, как в детстве, были присыпаны темно-золотым песком. Никаких реагентов, прощай химия, до свидания, сутолока; близкий шум Ленинского проникал сюда неохотно. В гардеробе сидели теплые советские тетеньки в синих халатах, лестницы, как полагается, скрипели; огромный зал на втором этаже был битком набит.
С трудом приткнувшись, – сзади, за трибуной, – Мелькисаров огляделся. Бесконечный, уходящий в перспективу ряд столов, раскоряченной буквой П. Члены Президиума как хитрые апостолы на фреске Семирадского, в предвкушении тайной вечери, расселись по центру, лицами к залу; простые академики – за приставными столиками, в профиль; вокруг, на стульчиках, располагались доктора; стену подпирали аспиранты. В глухой угол забился Арсакьев; помахал издали рукой. Сбоку от стола президиума с неземным, отсутствующим видом присел похудевший Гайдар: общая припухлость, редкие волосики, обаяние гениального младенца. На широченный подоконник плюхнулся приватизатор Алик Кох; лицо неподвижное, глазки стальные; брезгливо оглядывает толпу; всегда настороже, в полной боевой готовности: дать отпор, отбрить, осадить обидчика. Заметил, криво ухмыльнулся, как своему, хотя бы и отчасти, хотя бы и в прошлом. Бывший путинский помощник, востроносый господин Илларионов, листает блокнотик, готовится задать ехидные вопросы. А вот и адвокат Ходорковского Шмидт; благородная седина, гордая сутулость старого шестидесятника, честные глаза все понимающего еврея. С ним перешептываются пожилые гении и гуру: создатель сотовых сетей Зимин, экономический наставник Ясин; до чего же похожи, как постаревшие братья: насмешливые, крепкие, маленькие, юркие…
Начальство что-то обсуждало меж собой, публика смиренно слушала, скучала; наконец отечный вице- президент заговорил. Голос вялый, высокий, какой бывает у отъевшихся мужчин. Есть наука и традиция, а есть нестандартные случаи, но и они важны для понимания… Добро пожаловать на лекцию известнейшего шведского ученого господина Олафсона. Наушники розданы, русский перевод – вторая линия.
Двери распахнулись, пахнуло электрическим разрядом, в зал влетел короткий человечек в черном пиджаке и темных джинсах. Начал говорить с порога, не успев добежать до трибуны – так много мыслей, так много мыслей, не утерпел, не донес до микрофона, выронил, но сейчас подберем. Голосок веселый, высокий, летучий, слышно будет отовсюду; выбрит налысо, блестящий бугристый затылок.
– Вот, господа, случилось то, чего не может быть: анфан террибль академической науки – в священном центре русского академизма! И это первая иллюстрация к тому, о чем я буду говорить. А буду я говорить о невозможном как об источнике возможностей.
Швед выскочил из-за трибуны, встал в середину междустолья, театрально развел руки в стороны, стал похож на статую святого-покровителя, взирающего на город с вершины холма, набрал побольше воздуху в легкие, и вдруг как будто поперхнулся. Тихо прозвенел школьный звонок, двери снова открылись, и по залу поплыли пожилые тетеньки. В тех же сатиновых халатах. Но с подколотыми кружевными воротничками и при белых чепцах.
На латунных подносах звякали серебряные подстаканники, ложечки стукались о края стаканов с густо- красным чаем. Не обращая внимания на докладчика, тетеньки обнесли членов президиума чаем, сахаром и маленькими печеньицами, перед простыми академиками расставили стаканы и сахарницы – без печеньиц; доктора завистливо смотрели на тех и на других. Швед изумленно помолчал, протер свой бугристый затылок, как протирают запотевшие очки, справился с растерянностью, и сквозь постукивание ложечек продолжил тараторить:
– Вот я и говорю. Неприемлемое приемлемо, стандартное нестандартно! Мир, который создавало человечество в борьбе с историей, был миром высокой средней нормы. Экономика нуждалась в гарантиях стабильности, политика подчинялась, нравы исправлялись, но! скажите мне, пожалуйста, друзья мои академики: я ли не швед?
Зал прошелестел нечто коллективное, похожее на равнодушное «кто бы сомневался».
– Значит, о какой машине я мечтаю? Разумеется, о «Вольво», верно? А какая семья меня привлекает? Конечно, шведская. О, вы покраснели. И разумеется, я типовой скандинавский социалист? А как же иначе: вы, я вижу, обрадовались и оживились. С коммунистическим приветом, но пасаран! Теперь коротенькая справка: у меня спортивный «Ягуар», я живу с одной и той же женщиной уже двадцать лет, брею подмышки, интимно подстригаю пах и ненавижу шведские налоги. А при этом сколько стоит моя лекция? Спросите лучше вашего бухгалтера, от жадности он разрыдается в голос. А я поинтересуюсь у него, сколько зарабатываете вы.
Публика зашуршала. Президент академии испуганно замахал руками: ни в коем случае.
– Теперь посмотрите сюда.
На экране вспыхнули слайды. Рыжий подросток, с телескопическими линзами очков, перекошенный от смущения. Крашеная блондинка в бальном платье, с брильянтовой диадемой на груди; в чертах ее прячется что-то мужское, самцовое: а, ну все понятно, трансвестит. Здоровенный плейбой, на гоночном мотоцикле – за спиной мерцает «Bank of New-York». Стареющий мальчик на пляже, впалая грудь, безволосые руки, потертые плавки, кондовые очки.
– Кто они такие? А? Вот первый, прыщавый урод. Девочки обходят стороной, увиваются за крепкими парнями, туповатыми, веселыми, крутыми. Кто может знать, что из него получится Билл Гейтс? Теперь постаревшие девочки, брошенные мужьями или же наоборот, стыдливо покупающие им виагру, кусают локти, щиплют себя за слишком мягкие места: как мы могли проморгать? А так и могли. Потому что вели себя как типовые инвесторы. Вкладывали в привычное. А куш, как водится, сорвала та, которая взяла ненужное сегодня никому. Вот второй… вторая… второе. В школе презирали… полубабу, а он… она… оно… создал с нуля крупнейшую страховую компанию. Теперь внимание, плейбой на мотоцикле. Был отвергнут однокурсниками, изысканными знатоками: слишком брутальный, ловкий и неглубокий – в этой среде ценят неловкость. А он стал главным музейным переговорщиком мира. Между прочим, всюду таскает за собой любимый мотоцикл. В собственном самолете. А последний, последний! это и есть плейбой, вовсе не ученый дядя. Теперь девушки любят таких. Времена переменились! Смотрите, смотрите, чтоб ничего не пропустить!
Лысый швед вскочил на стол президиума. Подстаканники вздрогнули. Академики подались в сторону.
