Цена отсечения

Только один дурак уперся, решил пойти до конца. Бородки клинышком у него тогда не было. И седина не пробивалась. Но взгляд был такой же, искоса. Голова чуть повернута вбок, бровь приподнята, сектантский глаз горит…

– Что я слышу? Что я слышу? С этого места, пожалуйста, поподробнее. Степан Абгарыч, вы что же, из этих будете, из борцов со светлым-прогрессивным? Не знал, не знааал… – Арсакьев возбудился. – Расскажите-ка нам про господина Мелькисарова. Кстати. Я Арсакьев. Олег Олегович, технарь, бизнесмен, благодетель. А ваше имя-отчество, коллега?

– Недовражин Константин Михалыч, бывший сопроматчик, а теперь художник-грантополучатель. Вы не подумайте, Олег Олегович, Степан Абгарыч меня попытался спасти; я сам предпочел исключиться. И, в общем-то, потом не пожалел. В армию не взяли по здоровью, поступил в универ, на вечерний, получил другой диплом, всю жизнь хотел историей искусства заниматься, потом перестройка, то да се. Остался сам собой и очень даже этим доволен. Вот, в Москве уже столько лет, был женат, сейчас один живу – между городом и деревней.

Наверное, он думал, что сейчас его спросят, почему один – и между; Арсакьева зацепило другое.

– А за что исключили, не тайна?

– За Веру, Царя и Отечество. – Недовражин кратко, сухо рассказал, в чем было дело.

Арсакьев скривил губу.

– Ну знаете, скажу вам откровенно, и я бы вас погнал. Мы таких всегда гнобили. Цари, понимаете, батюшки какие-то, развели мистические сопли, черт возьми, куда ни плюнь, всюду поп! Я как только чую поповский запах, обхожу за версту.

– Так ведь и я некоторым образом беспоповец. – Недовражин искоса взглянул на Арсакьева.

– Но и бог ваш мне тоже не нужен.

– Главное, чтоб вы Ему были нужны.

Слово за слово, они сцепились.

Недовражин набычился, напрягся, по-толстовски заткнул руки за пояс, голову опустил, зыркает исподлобья; Арсакьев заложил правую руку за лацкан, ногу выставил вперед, гневно затряс щеками. Как псы на прогулке, один дряхлый, другой помоложе, но тоже не слишком бодрый; стоят друг напротив друга, лапы раскорячены, шерсть дыбом, утробно рычат, но не спешат рвануться в бой.

Вот, кажется, и развлечение на сегодня.

– Стоп-стоп-стоп, господа! Бог с ним, с этим вашим Богом; у меня хорошая идея. С вами, Константин Михалыч, мы столько лет не виделись, вам, Олег Олегович, на службу не идти, а мне нужно срочно на дачу, туда завезли такую штуку… вам как бывшим инженерам будет интересно. Поедем в Переделкино? Я вам кое-что покажу, пообедаем, поужинаем, заночуем.

Оба неожиданно легко согласились. Набились в машину Мелькисарова; джип Арсакьева поехал следом. Тяжело, как танк, прикрывающий мотопехоту. Ехали осторожно, почти трусливо: жижа начала смерзаться в гололед.

5

– Достойная кормежка, по-советски.

Водитель Арсакьева, Анатолий, надежный, поджарый, но с очень толстыми губами, налегал на салат оливье; вкусно пахло яблоком, жареной курой и густым обильным майонезом. А Василий отдавал должное селедке под холодную картошечку; сам себе он сельдь не позволял, только на выходные: нехорошо дышать на барина селедочным духом. Но тут совсем другое дело.

Степан Абгарыч позвонил, заказал еды в писательском ресторане. Через полчаса официанты, похожие на рисованных аистов с детишками в клювах, притащили в блестящих судках и коробках: и кислые щи, и салатик, и разный рыбец, и язычок внарезочку, и настоящий серый груздь. Кушайте, сказал Степан Абгарович, что мы, то и вы. Даже разрешил немного выпить: все остаются до утра, сегодня можно. Они с Анатолием прикинули, пусть один будет трезвый, мало ли; бросили монетку; Василию не повезло, ему вообще редко везет. Везучий Анатолий выпил, закусил, и продолжил.

– Мой тоже советское любит. Старая гвардия. Как вернется от французов или япошек, сразу просит: Толя, колбасы! Я в холодильничек, туда-сюда, розовенькой начекрыжу, сделаю бутербродцы, вместе сидим, пьем чай, разговариваем. Ему на юбилей подарили картину: докторская на батоне. С нарезкой, за тринадцать копеек, помнишь?

– Как не помнить. Умели делать хлеб. Не то что сейчас. Разучились.

– А потому что хачики пекут. Говорю тебе откровенно; с моим о таком лучше и не заикаться, выгонит в два счета и выходного пособия не даст. Очень принципиальный человек.

Чугунные батареи шпарили, окна были наглухо забиты, запотели. Анатолий снял рубашку и остался в майке, ярко-белой, чистой и не очень плотной: на груди и на спине ткань прокалывали жесткие волосы, отчего Анатолий был немного похож на ежика; Василий тоже скинул лишнее.

Анатолий спросил сквозь закуску: что за «жигулятина» мешалась под ногами на Ленинском? Приходилось осторожничать. Зацепишь колесом – и не отлепишь. И это на моем, на англикосе, а как ты на своем гитлере по льду ездишь – вообще не понимаю. Сколько хороших парней из-за этих гитлеров побилось. Потом, хорошо, свернула. Но такая назойливая, как собачонка: тяфтяфтяф, тяфтяфтяф. Заметил? Василий – заметил. И рассказал, что знал. И про четверку, и про молдаван, и про то, что с недавних пор имеется «Мазда», новая, но картер уже поврежден; фотограф Серега нормальный мужик, но упрямый. Абгарыч говорит: ты объясни, как будешь ставить кадр, что там получится? А Серега – в обидки, играет желваками: «Оператор – не оратор». Мол, лезете в чужое дело. А если ему что-то посоветовать – вообще держись. Надуется, как мышь на крупу, раздует ноздри оружейного калибра, и процедит сквозь зубы: сделаю по- вашему, но вы запомните, какое было мое мнение. Потом поймете. Может быть.

Жара нарастала. Приоткрыли дверь; в коридоре тоже было душно; не помогло. Сняли штаны, остались в трусах и носках.

Зачем хозяину «Мазда» с Серегой? Наверное, решил отсняться для потомства. Ткскть дембельский альбом. А зачем четверка? Кто их, господ, разберет. У каждого свои тараканы. Эти молдаваны странные такие, чессло. Сначала устроили гонки на льду, а с утра, как ни в чем ни бывало, подходит мужик из четверки. Нет ли, мол, каких ходов в ГАИ, справка техосмотра позарез нужна, а с регистрацией промблемы.

– Помог?

– Помог, а чего ж не помочь? Они нормально заплатили. И дали телефон жестянщика, из черных. Дешево! Считай, в два раза. Или даже в три. А качество – во. Поговорили о том, о сем, и досвидос.

– А хозяин что?

– А что хозяин? Он тут ни при чем. Он же мне не говорит, зачем они нужны. Ты пей, Анатолий, не стесняйся. Я как-нибудь потом оттянусь.

– Ну, давай. Опрокидонт Иваныч в вашу честь. – Анатолий деликатно выпил, набрал столовую ложку салата – полноценно, как следует, с горкой; смачно скушал.

И начал стягивать носки.

6

В соседней комнате, щедро обшитой вагонкой – без экономии, внахлест, за круглым уютным столом сидели их господа. Над столом нависали роскошные кисти вишневого абажура; абажур отражался в темнеющих окнах, и казалось, он светит сразу в комнате – и с улицы.

Тут было чуть-чуть посвежее: открывалась скрипучая форточка – с трудом, отколупывая плотную краску; тонкий холод сочился сквозь жар; иной раз в комнату вметало свежий, сдобный снег: не долетев до пола, хлопья таяли. Пили-ели то же самое, что люди: под водку – оливье, селедку, белорыбицу, плоские, разлапистые грузди. Арсакьев смотрел с недоумением: как может Мелькисаров жить в такой норе? поздние семидесятые! и ничего не перестроил? А Недовражин оценил добротную верность устоям; все крепко, основательно и просто – литераторский дух сохранен.

По пути на дачу продолжался клочковатый, бестолковый разговор. Арсакьев порицал долгополых; проезжая мимо белой церквушки на кладбищенском взгорье, презрительно тыкал пальцем в массивный купеческий колокол, как бы застрявший в крохотном проеме колокольни: вот! вот! вот! На боковом стекле остались отпечатки. Подарок вашей церкви от братвы! тоже мне, колокол! голос толстый, как русская баба, а сам, гляди, блестящий, самоварный; не колокол, а дутая голда. Недовражин попытался перебить, прорваться сквозь поток сердитой булькающей речи; сделать этого ему не удалось; Арсакьев говорил,