обрадовалась и без труда расшифровала картуши с именем фараона Вахкаре Бакенринефа и объяснила друзьям, что греческие историки называют его Бокхорис.
— Ну а теперь о тебе, Олимп.
Это имя, сказала она, не подходит ко мне, ученику Гиппократа. С этих пор при дворе я буду Гиппократом, врачом, а прежним именем меня будут называть, только если я чем-нибудь провинюсь.
Она прошептала что-то на ухо секретарю, и тот мгновенно исчез. Потом она стала расспрашивать меня о Мерое, и время пролетело незаметно. Вдруг дверь открылась, и появился наварх. Он передал слуге свою трость и прихрамывая подошел ко мне.
— Лучше не выходит, — сказал он, извиняясь, — но я все еще стою на своих собственных ногах, и за это я хотел бы еще раз поблагодарить тебя, Олимп.
— Мы только что дали ему почетное имя Гиппократа, — вмешалась правительница. Наварх сел — только он имел право делать это, не спрашивая особого разрешения.
— Я служу живым укором твоим коллегам, которые тогда хотели отрезать мне ногу.
Клеопатра небрежно кивнула:
— Пора отправить их на покой. Я хочу, чтобы мой двор стал моложе. Начинается новое, лучшее время! От тебя, Гиппо, я жду, чтобы ты стал учителем в мусейоне, эта должность придает врачу вес и уважение. Ты не побоялся того, на что не отважился никто из твоих старших коллег. Я люблю смелых, дорогой Гиппо.
Я поклонился:
— Может быть, уважаемые учителя в мусейоне сочтут меня слишком юным, но я последую твоему совету, царица.
— Ты не пожалеешь об этом, мой Гиппо.
На этом аудиенция закончилась, но я получил приглашение на симпосий, который Клеопатра и Юлий Цезарь устраивали для своих друзей перед совместным путешествием на юг.
Против ожидания, на праздник был приглашен только совсем небольшой круг греков, египтян и римлян — всего двадцать или тридцать мужчин и женщин.
Юлий Цезарь сидел не слишком далеко от меня. Каждый, кто видел его хоть раз, уже не забудет его облика.
У него было худое лицо, две глубокие морщины пролегли от крыльев носа к узкому, слегка искривленному рту. Под высоким лбом мыслителя сверкали умные темные, но слишком близко посаженные глаза, смотревшие одновременно недоверчиво и саркастически. Его нос был таким же, как у Клеопатры, — узким и тонким.
Я не принимал участия в разговорах, потому что совсем оробел в присутствии Цезаря. Внезапно я заметил, что острый взгляд его темных глаз устремлен на меня.
— Твой новый гость, басилисса, молчалив как рыба. Я слышал, что ты приехал из Нубии, молодой врач, расскажи нам немного о ней.
— Хорошо, господин, — пробормотал я, в смятении обдумывая, что было бы интересно услышать Цезарю. Наконец я кое-как начал, описал правителя и его жену, рассказал о лечении кронпринца.
— Стоп-стоп, — прервал меня Цезарь, — об этом я хотел бы услышать подробнее. Ты и твой отец действительно вновь ломали ногу, хотя она уже срослась, пусть даже криво и неправильно?
— Мы сделали это по желанию правителя, господин. Это очень опасная операция, и я бы на нее не отважился. Но в данном случае…
Цезарь засмеялся и взглянул на Клеопатру:
— Желание правителя является приказом, не правда ли? Мы, римляне, не любим, когда нам приказывают, поэтому Мы отказались от правителей еще несколько столетий назад.
— Но, Цезарь, — улыбнулась в ответ Клеопатра, — даже в республике должен быть кто-то, кто приказывает, что делать. Народу нужна твердая рука.
— У нас есть сенат — он и приказывает.
Она кивнула и взглянула на него с наигранным любопытством:
— Почему же тогда в этом году ты провозгласил себя диктатором? Чем же это отличается от правителя?
— Басилисса, сейчас ты притворяешься, что ничего не знаешь, но тебе вряд ли кто поверит. Нашему юному другу я объясню: в трудные времена сенат передает всю полноту власти одному доверенному лицу. Но при этом всегда на ограниченный срок, в моем случае это один год. Так что через несколько месяцев я вновь стану простым сенатором.
Это прозвучало так, как будто он и сам не совсем верил в это.
Я набрался мужества и попросил Цезаря сказать что-нибудь на латыни.
— Охотно, юный врач. Это старинная римская поговорка, которую тебе стоит запомнить: «Природа лечит, а врач только помогает ей» — «Medicus curat, natura sanat». Вообще, я советую тебе изучать латынь, она наверняка тебе пригодится.
Пол-Александрии собралось в гавани в устье Нила, где стоял царский флот, готовый к отплытию на юг. Юлий Цезарь появился в пурпурной тоге, с золотым лавровым венком на голове. Клеопатра была одета наполовину по-гречески, наполовину по-египетски: в короне предков и в парике, на плечах широкий воротник, ее красиво ниспадающее одеяние было заткано золотыми лотосами — это был один из символов власти в Верхнем Египте. Царский корабль предназначался для плавания по Нилу, поэтому был несколько уже, чем обычно, но зато очень длинный. Он блистал роскошью: золото, серебро, слоновая кость и благородные сорта мрамора превращали его в плавучий дворец, с тронным залом, храмом Исиды, маленькими садами и комнатами для ближайшей прислуги. Позднее я побывал на этом корабле и знаю, о чем говорю.
Корабль сопровождало такое множество лодок, что весь город спорил потом, было их «только» триста или все же четыреста, как позднее сообщали историки.
Когда я после обеда вернулся домой, меня ожидало три новости: одна плохая, одна чуть получше и одна очень хорошая. Плохую сообщил мне мой дядя, карауливший меня у дверей. Оказывается, владелец дома возвращается в Александрию, и я должен немедленно переселиться. Я строптиво возразил, что мне потребуется два-три дня для того, чтобы найти новую квартиру. Он ведь получил от меня деньги и сам должен улаживать дела с хозяином дома.
Увидев, что меня не уговорить, он, причитая, удалился в свою мастерскую. Немного спустя появилась его пятнадцатилетняя дочь Аспазия, хорошенькая, но очень робкая. Она передала мне свиток с царской печатью.
— Это принесли тебе сегодня утром.
Это известие оказалось хорошим. Я сломал печать и прочел:
«Олимпу, называемому Гиппократом, сыну полкового врача Геракла из Александрии.
За твои заслуги царица Клеопатра назначает тебя придворным и личным врачом. Кроме того, с сегодняшнего дня ты член коллегии учителей в мусейоне, где должен будешь передавать свои знания ученикам. Твое жалованье будет составлять двенадцать сотен драхм в год».
От радости по спине у меня побежали мурашки. Хвала Сохмет и Асклепию: достичь такого в неполные двадцать пять лет!
— Натаки, Натаки!
Но никто не отозвался. Тут я вспомнил, что сегодня она целый день занята на уроке танца в храме и вернется только к вечеру.
Вместе с ней пришло и третье, не такое радостное известие. Обычно, когда Натаки собиралась сказать что-то неприятное, она называла меня кириос и разыгрывала из себя маленькую, дрожащую от страха рабыню. Сегодня же все было иначе, потому что за ней стоял могущественный Серапейон.
— Верховная танцовщица сказала, что меня примут в храм, только если я буду посвящать занятиям все свое время. Я должна жить в храме и быть всегда в их распоряжении. Но я ответила, что так не получится, я принадлежу господину Олимпу, а он, конечно, не согласится…
Маленькая Натаки взглянула на меня снизу вверх, влажный блеск ее темных глаз напоминал зерна граната.
— А кто же тогда будет следить за домом? Мне придется покупать новую рабыню — это стоит немалых
