Он проиграл вступление, и она запела:
Я смотрел на них и думал: «Хорошая пара. И хорошая у них должна быть жизнь».
ВАМ ВЗЛЕТ!
Мы сидели в теплушке — ждали, когда вернется с разведки погоды руководитель полетов. Настроение у всех было нервно-приподнятое. Еще какой-нибудь час-другой — и каждый из нас должен был совершить первый вылет на новом перехватчике.
Чтобы не томить себя попусту, рассказывали всякие были и небылицы.
Один вспомнил, как еще в училище Приходько, ориентируясь во время посадки по СКП (что было в корне неверно), сел чуть ли не на середину полосы. И если бы не убрал шасси — выкатился в овраг. А все потому, что СКП, расположенный на колесах, в это время из-за перемены направления ветра переезжал по рулежной дорожке на другой конец аэродрома.
Другой вспомнил, как Шатунов во время прыжков с парашютом упал в лесу на землянику и ел ее до тех пор, пока не был найден Александровичем, выехавшим на санитарной машине разыскивать пропавшего летчика, а потом еще и выяснилось, что в воздухе Шатунов не нашел кольца и тогда разорвал чехол парашюта. Тут нужно было иметь адскую силу. Он чуть не разбился, другие на его месте, наверно, получили бы нервный шок, а он сидел на корточках и выбирал из-под листьев красные ягоды.
— читал третий довольно популярную авиационную поэму «Евгений Онегин», повествовавшую о любви моториста Ларина к технику по приборам Татьяне, о механике Онегине, пытавшемся посмеяться над их любовью, о дуэли из ракетниц.
Постороннему чело-веку могло бы показаться, что в домике сидят не летчики, а школьники или не очень серьезные студенты-первокурсники.
В самом деле, ну чего без конца хохочут, особенно вот этот большеротый, с тонкой мальчишеской шеей и неистощимым весельем в глазах? Ну какой это летчик! Но Приходько был неплохим летчиком. Иначе ему не доверили бы такую совершенную машину. И все остальные были не хуже его. А что касается таких вот, на первый взгляд пустеньких, разговоров, то они помогали нам справиться с волнением, которое все больше и больше овладевало всеми. И мы знали: пройдет еще немного времени — и каждый из нас станет совсем другим.
«Только бы добраться до кабины, — думал я. — Увижу, что все на месте, что все мне знакомо до мелочей, и успокоюсь».
Прибежал дежурный по аэродрому.
— Ну а вы что, особого приглашения ждете, именинники?
— А в чем дело? — Лобанов прищурился и перестал полировать ногти.
— Идите к Александровичу.
— Хлеб за ртом не ходит.
Мы засмеялись. Нам уже изрядно надоел со обоими расспросами о здоровье и самочувствии полковой эскулап. Перед полетами он непременно обходил каждого и спрашивал, нет ли у нас жалоб на что, не утомлены ли, какое настроение, и все старался вызвать на откровенный разговор.
А с недавнего времени ему показалось этого мало. От назойливых и, как нам казалось, совершенно ненужных опросов он перешел к тщательным предполетным и послеполетным осмотрам.
Мы должны были раздеваться до пояса и подставлять для выслушивания и ощупывания грудную клетку и живот. Он заглядывал нам в рот и глаза, измерял температуру и кровяное давление, заставлял вытягивать руки и приседать.
— Он думает, что мы морские свинки, а не летчики, — возмущался Лобанов. — Пользуется нашей покладистостью и делает все, что хочет, будто не он для нас существует, а мы для него. Я уверен, он ставит опыты для какой-нибудь диссертации. Нет, вы как хотите, братцы, а я не пойду. Скажите ему, мол, жив и здоров, посылает вам физкультпривет.
Мы стайкой двинулись к домику, где размешалась резиденция врача. Лобанов запел у нас за спиной, фатовато отставив ногу:
В это утро Александрович был особенно внимателен к нам и от фельдшера, который помогал ему, требовал того же. Он даже составил для него специальную инструкцию предполетного и послеполетного осмотра, повесил на стену таблицу субъективных и объективных признаков утомления.
Первым осматривался Шатунов. Врач крутил его и так и этак, качал головой, задумывался, а потом вдруг сообщил, что не может допустить Михаила к полетам.
Мы от удивления даже рты раскрыли. Этого крепыша с грудью, как колокол, и вдруг не допустить!
Но, к еще большему удивлению, Михаил даже не стал возражать. Молча надел куртку и вышел.
— Что с ним? — спросил я Александровича.
— Переутомление. Вы живете вместе. Мне надо у вас спрашивать, что с ним? Недавно пришлось даже высотный костюм на нем заново подгонять — похудел. Почему?
