Не узнаешь? То арфы нежный звон, Она звучала нам, когда впервые Внимала я любви твоей, Эдгар. Она слышна из комнат Фаустины. Но это не она играет, нет. А тот, в одежде черной, бледноликий, Кто ходит к ней. Ты видела его? Раз, только раз. Но этого довольно, Чтоб потерять рассудок навсегда. Ужасен он? Да. Но прекрасен тоже. То было утром рано, на заре. Сквозь сон я слышу — арфа зазвучала, Как звон пчелы, потом властней, властней. Мелодия росла и разрасталась. Она лилась, как льет из раны кровь. Три ноты в ней победно повторялись, То затихали, то звенели вновь. И было мне так сладостно, — до боли. И плакать мне хотелось, и стонать. Полуоткрыв тяжелые ресницы, Сквозь дымку сна я видела его. Он близко был, там, на краю постели, И он играл на арфе золотой. Но кто же он? Я не скажу… мне страшно. И, по–видимому, попытку найти смысл и текст для этой таинственной песни падшего духа, не забывшего «блаженства бессмертных духов под кущами райских садов» (Лермонтов), являет также известный 'Триолет» Мирры Лохвицкой:
В моем аккорде три струны, Но всех больней звучит вторая:
