то, что обо мне думают. Однако есть люди, которых я предпочитаю всем прочим - Пресли, например,- и таким я хотел бы нравиться. Их мнение мне не безразлично. Знаю, что есть у меня враги - и немало! Н могу назвать с полдюжины людей, которые с радостью хоть сейчас по мне пальнули бы… Взять хотя бы ранчо. Неужели же я не знаю, неужели не слышу, как клянут меня рабочие, разумеется, за глаза. И в делах то же самое,- продолжал он, как бы разговаривая сам с собой.- В Боннвиле и во всей округе не найдется никого, кто не запрыгал бы от радости, узнав, что кто-то сумел унизить Жеребца Энникстера. Думаете, это меня огорчает? Да ничуть, скорей даже наоборот! Я распоряжаюсь на ранчо по своему усмотрению и дела веду как хочу. Я у них и «тиран» и «кровосос», для меня это не секрет. Будто я не знаю, как они меня обзывают: «Скотина с норовом до того пакостным, что агнец не выдержит»! Я, видишь ли, и сварлив, и упрям, и несговорчив. Но приходится им признать и то, что я буду поумнее любого из них. Превзойти меня в чем-то им не под силу.- Глаза его сверкнули.- Пусть скрежещут зубами! Уж если я сожму кулак, так, будьте уверены, никто его не разожмет - хоть стамеску бери! - Он опять повернулся к Хилме.- Ну, а когда человека так ненавидят, то, разумеется, он хочет удержать при себе навсегда тех немногих друзей, какие у него есть. Верно я говорю, мисс Хилма? И не такой уж я свинья по отношению к тем, кто меня понимает. К примеру, за этого болвана Пресли я готов в огонь и в воду. Конечно, я сам виноват, что нет у меня на ранчо такой лошади, которая не прядала бы ушами, когда я на нее сажусь, нет такой собаки, которая не поджимала бы хвост при моем появлении. Еще не родился такой мустанг на Кьен-Сабе, который мог бы меня сбросить, или пес, который посмел бы на меня ощериться. Я пинаю ирландского сеттера всякий раз, как он попадается мне на глаза, но не знаю, как бы я поступал, если бы он так передо мной не пресмыкался, а приветливо вилял хвостом при виде меня. А сводится это вот к чему, мне хотелось бы, чтобы вы, так сказать, прочувствовали, что я - ваш настоящий друг, и за это ценили бы меня.
Пламя в висевшей на стене лампе, недалеко от которой стояла Хилма, вытянулось вверх тоненьким язычком и начало коптить. Хилма подошла, приподнялась на цыпочки и привернула фитиль. Когда она протянула руку к лампе, Энникстер заметил, что мрачное, багровое пламя бросило теплый ласкающий отсвет на ее гладкую, округлую руку.
- Вы меня поняли? - спросил он.
- Ну, конечно,- ответила она, обернувшись к нему.- Вы хотите быть мне другом, и я вам за это чрезвычайно благодарна. Правда, я так не думала, когда вы вздумали меня поцеловать. Но теперь, когда вы мне все объяснили, мне кажется, что ничего особенно плохого в этом не было. Видите ли, мы с вами люди разные. Я предпочитаю, чтоб меня все любили и чтоб сама я всех любила. Так жить куда приятней. Вы, может, мне не поверите, но стоит только попробовать - и вы сами убедитесь. Так приятно, когда ко всем хорошо относишься и знаешь, что люди к тебе тоже хорошо относятся. Ко мне всегда все хорошо относились. Мама и папа, это само собой разумеется, и конюх Билли, и португалец Монталегре, десятник, и даже повар-китаец, и мистер Дилани - только жаль, он уехал,- и миссис Вакка, и ее маленький…
- Дилани, говорите? - вскинулся Энникстер.- Вы с ним, кажется, дружбу водили?
- Да,- ответила она.- Он тоже хорошо ко мне относился. Очень! Летом он каждый день ездил в цветочное хозяйство по соседству с миссией и привозил мне оттуда целые охапки цветов, да таких красивых! А я в шутку расплачивалась за них долларами, которые вырезала из куска сыра. Это так смешно было. Да,
мы с ним были большими друзьями.
- Вот еще одна лампа коптит! - буркнул Энникстер.- Приверните фитиль, пожалуйста… и доглядите, чтоб здесь пол подмели. Смотрите, он весь хвоей засыпан. А у меня еще дел выше головы. Ну, пока!
- До свиданья, сэр.
Он вернулся в дом взбешенный, с пылающим лицом, со стиснутыми зубами.
- Ага,- бормотал он про себя.- Значит, Дилани? Черт возьми, эта девушка еще будет моей! Я покажу этому ковбою! У кого, интересно, она работает? Кто
ее хозяин, я или он? Я ей покажу, а заодно и Дилани. Это проще простого - и тогда уж пускай берет ее себе… если захочет… после меня.
Злобная ухмылка появилась в углах губ и растеклась по всему лицу. Жажда физического обладания, темная, коварная, неподвластная рассудку, проснулась в нем. Низменный инстинкт самца, не разгадавшего самой сути женщины, в сочетании с влюбленностью и, одновременно, злостью, зашевелился в нем как некое гадкое чудовище. А Хилма тем временем шла домой, мурлыча про себя какую-то песенку; в угасающих лучах вечерней мари ее белое платье казалось нежно-шафрановым.
Вскоре после половины восьмого перед новым амбаром остановилась первая линейка, доставившая боннвильского аптекаря с женой и дочерьми. Сразу же вслед за ней подкатил фургон, до отказа набитый людьми разных возрастов в броских желто-красных одеждах - семейство мексиканцев испанского происхождения. Конюх Билли и его помощник распрягли лошадей и привязали их у изгороди на задах нового амбара. Потом появилась бричка, доставившая Карахера, владельца питейного заведения и бакалейной лавки, наряженного в котелок, длиннополый сюртук, желтые остроносые штиблеты и неизменный красный шейный платок, который привез с собой не доставленный своевременно ящик лимонов. Казалось, гость теперь повалит сплошным потоком, но нет - целых полчаса никто больше не появлялся.
Энникстер с Карахером удалились в сбруйную и сразу же заспорили о том, как следует готовить знаменитый крюшон. Иногда их голоса поднимались до пронзительных выкриков.
- Две с половиной кварты и чайная чашка шартреза!
- Ерунда! Уж кому знать, как не мне! Только шампанское и чуть-чуть коньяку подплеснуть!
Жена аптекаря и ее сестра вошли в фуражную клеть, где для удобства дам был поставлен комод с зеркалом. Сам аптекарь в смущении переминался с ноги на ногу у входа: он поднял воротник, опасаясь сквозняков, лицо его было озабочено, так как он никак не мог решить, прилично ли будет надеть перчатки. Мексиканское семейство - отец, мать, пятеро детей и свояченица, словно застывшие, сидели на краешках взятых напрокат стульев, молчаливые, натянутые, потупив глаза и прижимая локти к бокам; они разглядывали исподлобья убранство помещения или с напряженным вниманием следили за младшим Ваккой, сыном одного из надсмотрщиков Кьен-Сабе, который с важным видом расхаживал по амбару в клетчатом пиджаке и белых нитяных перчатках и, сосредоточенно хмурясь, остругивал свечу прямо на пол, чтобы лучше скользить по нему во время танцев.
Прибыли музыканты - городской оркестр из Боннвиля, поскольку Энникстер умудрился в последний момент так оскорбить дирижера клубного оркестра, что тот наотрез отказался иметь с ним дело; они тотчас заняли свои места на подмостках в углу, и оттуда теперь то и дело доносился громкий хохот. Это они потешались над одним из своих собратьев - французом, которого почему-то называли «Рохлей». Отзвуки их шумного веселья растекались по всем углам пустого гулкого помещения, уходили ввысь, под стрехи. Аптекарь заметил проходившему мимо младшему Вакке, что они ведут себя черт знает как!
- Простите, я занят,- бормотнул молодой человек, продолжая сосредоточенно строгать остаток свечи.
- Две с половиной кварты! Две с половиной кварты!
- С одной стороны, может, оно и так, но с другой - может, и нет. Кому, как не мне, знать.
По одну сторону амбара, во всю длину стены, тянулись стойла - числом четырнадцать,- пока еще чистые, пахнущие недавно распилованным лесом, с опилками в щелях настила. Аптекарь не спеша прошествовал вдоль стойл, останавливаясь, глубокомысленно разглядывая каждое. Дойдя до конца, он вернулся на свое прежнее место у входа в фуражную клеть, глубокомысленно покачивая головой и как бы выражая этим свое одобрение. А перчатки надеть он все-таки решил.
Уже совсем смеркалось. Во дворе, между амбаром и прочими надворными постройками, можно было видеть людей, которые, стоя на стремянках, зажигали там и сям японские фонарики. В потемках высоко над землей маячили только их лица, причудливо искаженные в тусклом красноватом свете. Постепенно, один за другим, загорелись все фонарики, и двор осветился; трава под ногами походила на мягчайшую древесную стружку зеленого цвета. Другая группа работников заполонила амбар, зажигая лампы и фонарики, находившиеся внутри. Скоро все помещение запестрело пятнышками света. Отсутствовавший некоторое время Вакка появился вновь с набитыми восковыми свечами карманами и снова принялся их скоблить, отказываясь отвечать на вопросы, заявляя во всеуслышание, что занят.
Снаружи послышался стук копыт и голоса. Пожаловали новые гости. Аптекарь, придя в замешательство при мысли, что он, быть может, преждевременно надел перчатки, поспешно сунул руки в
