на коленях маленькую Хильду, давно уже уснувшую, не сводила глаз с платья старшей дочери. Всякий раз, как Минна проходила мимо нее, она тщетно пыталась привлечь ее внимание. И чуть не плакала от досады, видя, что из-под корсажа Минны торчит кончик белого шнурка от корсета с металлическим наконечником.
Приказчик из Боннвиля был лихорадочно возбужден. Он потерял свою тщательно составленную бальную программу. Приунывший, растерянный, он путался под ногами у танцующих, спотыкался о ноги сидящих, огорченно заглядывал под стулья и во все уголки и приставал ко всем с расспросами.
Магнус Деррик оказался в центре внимания; он стоял у раздвинутых ворот амбара и толковал о возможных перебоях с пшеницей на мировом рынке, а владельцы ранчо: Гарнет Кист, Геттингс и Четтерн, плотно обступив его, внимательно слушали.
Барабан раскатился громкой трелью, пропел заключительную ноту корнет-а-пистон, в последний раз пророкотала виолончель, и оркестр смолк. Танцы сразу же прекратились, пары разбрелись по своим местам, и и центре танцевальной залы остался один лишь приказчик, растерянно оглядывавшийся по сторонам. Аптекарь мгновенно с четкостью механизма остановился и снял руку с талии мексиканки; он поклонился ей, упершись подбородком в галстук, и оставил среди толпы; за псе время, пока они танцевали, никто из них не проронил ни слова. Мексиканка сама добралась до свободного стула, а он, почувствовав вдруг тошноту от беспрерывного кружения в одну сторону, нетвердой походкой направился к стене. Вдруг все завертелось у него перед глазами, и он упал. Кругом захохотали, но аптекарь кое-как поднялся на ноги и неспешно удалился во двор, держась за живот, бледный как смерть.
Дэбни, никому не знакомый старик, подошел к кучке фермеров, столпившихся у входа, и, склонив голову, стал внимательно прислушиваться к тому, что говорит Магнус, не вылезая, однако, со своими замечаниями.
Дирижер, взмахнув смычком, выкрикнул:
- Кавалеры, приглашайте своих дам! Начинаем кадриль.
Но тут произошла досадная задержка. Вокруг подмостков собралась небольшая толпа, раздавались громкие голоса. Француз «Рохля», игравший на трубе, обвинил барабанщика и корнетиста в том, что они украли у него ужин. Время от времени доносился его негодующий голос:
- Э, нет! В конце конца, что это такой! Отдавайте мой сосиски, а не то я вам глотка перерву! Ага! Знаю я вас! Шутки со мной шутить надумали! Сейчас же
отдавайте мой сосиски и бутерброд с ветчина, а то все брошу и уйду!
Он сделал вид, что прячет свой инструмент в футляр, но в собравшейся вокруг толпе поднялся ропот. Бутерброды и одна сосиска были возвращены, вторая соснска исчезла. Рохля наконец дал себя уговорить. Танцы возобновились.
Через полчаса силы, скопившиеся в сбруйной, значительно пополнились. Это был магнит, притягивавший всех мужчин без осечки. Впустили Хэррена Деррика, который, кроме Хилмы Три, ни с кем танцевать не собирался. Гарнетт, Геттингс пришли немного попозже. Уже готовили четвертую крюшонницу, а Энникстер с Карахером все никак не могли прийти к соглашению относительно способа приготовления крюшона. Закурили сигары. Скоро воздух в комнате стал голубым от едкого табачного дыма. Было жарко. Расположившись на стульях, поставленных вдоль одной стены сбруйной, гости опорожняли чашу за чашей.
Один только Ванами отказался пить. Он устроился поодаль, в сторонке, не принимая участия в общем веселье; с сигарой в руке он спокойно и чуть презрительно наблюдал за сборищем.
Хувен после третьей чаши впал в черную меланхолию,- он то и дело тяжело вздыхал и жаловался, что его притесняют, что Каттер отнял у него бычка. Он совершенно раскис и, забившись в угол, уселся на стул, поставив ноги на перекладину другого, и утирал слезы, видимо безутешный.
Старик Бродерсон немало удивил Энникстера, сидевшего с ним рядом, когда ни с того ни с сего лукаво подмигнул ему:
- Когда я еще парнишкой жил в Юкайе,- зашептал он хрипло ему на ухо,- я такие, знаете, вытворял штучки с девчонками! Но чтоб, упаси Бог,- он лукаво подтолкнул Энникстера локтем,- это когда-нибудь вышло наружу - да ни в жизнь!
Из тех, кто пил, лишь Энникстер держался прочно на ногах и, хоть и пил вровень с остальными, оставался в здравом уме и твердой памяти. При его крепком организме и строптивом нраве алкоголь, казалось, его совершенно не брал. Еще ни разу в жизни он не напивался. И очень такой своей сопротивляемостью гордился. Вот, мол, каков я молодец уродился!
- Эй! - воскликнул старик Бродерсон, с серьезным видом обращаясь ко всем сразу и беспокойно теребя бороду.- Эй! Я… я… слышь. По части женского пола мастак.- Он энергично тряхнул головой и многозначительно прищурил глаза.- Да, брат, я таковский. В Юкайи я знавал одну особу, это еще когда мне было лет семнадцать. Мы с ней имели обыкновение в дневное время на кладбище встречаться. Мне пора было ехать учиться в Сакраменто, и в день моего отъезда мы опять встретились на кладбище и так долго прощались, что я чуть было не опоздал на поезд. А звали ее Селестиной.
Наступило молчание. Все ждали, что было дальше.
- А потом? - подогнал его Энникстер.
- Потом? Да ничего. Больше я и не видел ее никогда. А звали ее Селестиной.
Со всех сторон посыпались насмешки, а Остерман крикнул с издевкой:
- Ничего себе анекдотец! Может, еще что расскажете!
Старик смеялся вместе со всеми, полагая, вероятно, что опять отличился. Он подозвал к себе Остермана и зашептал ему в ухо:
- Ш-ш! Послушай-ка, что я тебе скажу. Давай скатаем с тобой как-нибудь в Сан-Франциско и кутнем там, а? К девочкам заглянем. Встряхнемся! О, я… я известный старый потаскун! Да, да! Впрочем, не такой уж и старый! Сам увидишь!
Энникстер доверил приготовление пятой порции крюшона Остерману, который заявил, что у него есть от Солотари такой рецепт этого «удобрения», что им впору счищать серебряное покрытие с черпака. Ему же он предоставил дальнейший спор с Карахером, который продолжал настаивать, что без шартреза крюшон не крюшон, а сам вышел к танцующим посмотреть, как там у них идут дела.
Он угодил в антракт между двумя танцами. У стойла на дальнем конце помещения, где подавали лимонад, столпилось много молодых людей. Другие же, по одному, по двое, а то и по трое, сновали взад и вперед, осторожно разнося стаканы, до краев наполненные лимонадом, своим партнершам в белых, голубых и розовых платьицах, длинными рядами сидевшим вдоль противоположной стены под охраной выстроившихся у них за спиной, одетых в более строгие тона, мамаш и старших сестер. Веселая болтовня, перебиваемая смехом, доносилась со всех сторон. По-видимому, все были довольны. В помещении становилось все жарче, и все сильнее пахло хвоей, словно на рождественской елке в воскресной школе. В дальние стойла молодые люди натащили стульев, и теперь в этих укромных уголках шел отчаянный флирт. Один молодой человек с безукоризненным пробором зашел в своих ухаживаниях так далеко, что, обмахивая веером разгоряченную партнершу, низко склонился над ней, положив свободную руку на спинку ее стула.
У входа Энникстер увидел Саррию, который вышел на двор выкурить толстую черную сигару. Доброжелательная улыбка привычно сияла на его гладком лоснящемся лице; сигарный пепел оставил на сутане серые следы. Он предпочел не сталкиваться с Энникстером, опасаясь, без сомнения, что тот напомнит ему о бойцовых петухах, и потому поспешил занять свое место во втором ряду, возле эстрады для оркестра; оттуда он продолжал благосклонно улыбаться каждому, кто бы ни посмотрел в его сторону.
Пока Энникстер не спеша обходил бальную залу, к нему со всех сторон неслись приветствия. Ему все время приходилось останавливаться, пожимать чьи-то руки, принимать поздравления по поводу размеров своего амбара и успеха сегодняшнего вечера. Он отвечал рассеянно и даже не пытался скрыть нетерпения, когда некоторые из молодых людей пытались втянуть его в разговор или познакомить со своими сестрами или сестрами приятелей. Энникстер быстро отбивал у них такую охоту, вызывая досаду и неприязнь к себе, сея семена будущих раздоров. Он искал Хилму Три.
Когда же он вдруг столкнулся с ней, окруженной молодыми людьми, недалеко от того места, где сидела миссис Три, грубость с него как рукой сняло; исчезли оскорбительная заносчивость и резкость, он стал робок, как всегда, в присутствии женщин. Вместо того чтобы заговорить с Хилмой, он сделал вид, что
