Обедают товарищи боевые, уплетают макароны коммунары. Про эскадру вспоминают. Ничего эскадра, солидная эскадра, красивая эскадра республики Франции. И ход хороший, быстро от берегов наших смывается.
Опять мысль чья–то: в чем же дело?! Как же так?
Разберем.
У товарищей боевых глаз веселый — обработали дело. Еще раз командир бронепоезда секретный пакет, с паровоза доставленный тремя товарищами (двух убьет — один довезет, вот трех и послали), перечитывает:
«Имея в виду огромное превосходство противника и сложность обстановки, ни в коем случае первым не начинать артиллерийского боя, ибо в этом случае Красную Армию французское командование обвинит в предательском нападении и извлечет из этого пользу. Вызвав противника на ответ, мы поставим Мариуполь в опасное положение, будут напрасные жертвы среди населения, возникнут пожары, и, возможно, пострадает и бронепоезд — единственный на участке Третьей бригады. Действовать поэтому осмотрительно, не сообщая о сей инструкции махновцам, иначе они сами откроют огонь, и не поддаваясь требованиям махновцев, склонных втягиваться в операции без расчета. Командование рассчитывает добиться ухода французов мерами переговорными, имея в виду общую обстановку, вынуждающую союзников к отступлению.
В остальном вам надлежит действовать строго сообразно обстановке».
Есть, так держать!
Эй, радовавшийся предательству! Гляди, что будет еще впереди!
А ты, браток, понял?
Ветер спал. «Спартак» стоит, коммунары макароны убрали, доели, утерлись, покурили. Жизнь! Зачем и помирать!
Команде — по Морскому уставу — положено иметь время послеобеденного отдыха…
Нежнейше овевает всех бриз с моря. Нежнейше в тишине дня гитара заиграла «Страдание»… Струны источают тончайшее и грустное, сладкую печаль на матросов наводят, и головы их к броне клонятся… И кого–то жаль, и кого–то нет…
И необъяснимы мысли у матросов, такие неясные, неопределенные — шевелится затаенная боль…
Кто там играет так, гэй?! Отчего печаль?
Играет Петро Попов. Возит с собой гитару, укутанную в кожаную тужурку, чтобы при стрельбе не побилась. Гитару возит везде и, когда руки не заняты орудием, вынимает ее, расправив нежный бантик на грифе.
— Слабость у вас, товарищ, слабость к мещанской гитарке, а еще партиец и военмор!
— Правда ваша, строгий и точный товарищ, что же делать? Слабость!
Петро меланхолично уже «Марусэньку» играет. Товарищи слушают, стараясь не шуметь.
Играет Петро. На гитаре бантик нежненький и надпись трогательная: «От Реввоенсовета Республики. За штурм Казани 10 сентября 1918. Команде военного корабля «Ваня–Коммунист» № 5».
Трое матросов, что из Александровска, до Щуса идут — в штаб Третьей бригады.
— Щус, давай говорить.
— А ыдыть вы, пока я вас всих не пострилял!
Ходит Щус по комнате, морду руками поддерживает. Кольца на пальцах.
— Да ты не горячись, чудачка ты, Щус.
Щус кольт вынимает, в упор в одного бьет, а пуля мимо — в стенку идет. Матросы к стенке — смотрят, хвалят:
— Вот здорово!
— Ой, дирочка!
— Дирочка, как у курочки! (И медленно, так, между прочим.) Щус, ты, может, думаешь, что мы этого делать не умеем?
И видит Щус шесть глаз, как шесть смертельных дыр на теле своем. Щус тогда садится. Дверь открывается. Махновский палач входит:
— Чего шумэлы?
— Так.
— Щус, дэ арестованных вэсти?
— Котори направо сидьят — постриляй, Костичька; котори налево — до батька на разборку.
— Добрэ.
— Потим придешь, доложишь, Костичька.
— Добрэ.
Вышел.
Матросы опять:
— Щус, брось, вот взял — в бутылку залез! Брось! Ну, поспорились — помирились. Эскадра ушла же.
— Та ще подывлюсь, як воны мырытьця прийдут… Воны у менэ сльозами вмываться будуть! Я им кипятку в душу поналываю!
Дверь открылась. Махновский палач снова вошел:
— Вже. Котри налево булы — пострилял, котри направо — построил, до батька вэду…
— Ошибка в тебэ, Костичька, выйшла. Трэба було пострильять тих, що направо.
— От–то ж бис попутал! Ай, и попутал!.. Ну… Шо ж, добрэ.
Ушел.
Матросы опять:
— Щус, давай — по–доброму. Гад будешь… Что мы на тебя зло имеем? Да умереть на месте!
Задание выполняют свято.
— Та и я, мабуть, зла на вас троих нэ маю… Тилько ции спартаковськи каммунисти жить нэ будуть.
Дверь открылась. Махновский палач опять вошел:
— Вже пидправил. Котри направо булы — пострилял.
— Так. И тих и тих пострилял?
— Эге ж. Воны уси контрики. И з дочками своими. Воно и так по карточкам видно.
И два колечка Щусу отдал. Маленькие колечки. На мизинец не влезут Щусу.
С моря выстрелы. В чем дело? Но со Щусом разговор надо вести — инструкция о нем говорит, а не о выстрелах.
— Щус, мы до партизан пийдэм, — поговорим.
— Идыть, идыть. Як за каммуну рот раскроетэ, зараз и проглотыте свынця. (Спохватился и ласково.) Вы, хлопцы, говорыть, за анархыу, за мать порядка. Щоб нэ було властэй, ни якого насылля. Костичька, иды соби, бильше тебья нэ трэба. (К матросам.) Переходыть, хлопцы, в анархыу, й–бо!
Матросы на лицах раздумье изображают. Все нужно уметь…
Слушайте, — если надо для дела, — знаете, на что мы способны?.. Я много вам скажу теперь, когда стал книгами говорить о бойцах первого призыва революции… Я день за днем покажу два десятилетия, создавшие нас…
На берегу стоят партизаны. Гул идет. Спартаковцев смять хотят. Без огня французов упустили! Продажа!
Трое матросов до партизан идут, наганов с собой не берут.
— Га–а, кацапня идэ!
Идут матросы. Загоготали партизаны:
— Коммуныстам в хронт! Гэй!
