Встали. В горы надо уйти поглубже. Пошли. Все в порядочке. Вдруг окрик:
— Стой, кто идет?
По кустам треск.
Всякое случается: как бы точно ни рассчитать, бывает, и не все выходит… Да…
Бой принять — это пустяки, а вот как с делом?
— Кто идет?!
Молчат.
И снова:
— Кто идет?!
Колечка вину свою искупить хочет — один полез в кусты, на разведку. Ждут все, приготовились. Из ущелья крик:
— Свои! Топпай сюды!
Еще один для осторожности лезет: не маленькие, хитрых сами учим. Знаем, как под наганом все что угодно случиться может.
Ждем все. Опять крик:
— Ей–бо, свои!
Тогда еще трое полезли. Условились, если свои, — по шифру кричать «без сомнения».
— Свои! Без сомнения.
Партизаны, оказывается, были. И матрос один среди них.
— Ну, если б ваш годок на руке нам якорь не показал — бой бы сделали. Побили б вас…
— А может, вас?
И пошел хороший разговор, и пошел, и пошел…
И дни пошли с боями.
В ЦК донесение послали. Через море — в мешках муки на фелюге — к Синопу, и дальше по горам анатолийским на Кавказ пробрался Иван Дмитриевич. Доложил:
— Сработали. Разложение в белых есть. Флот действует!
А ему объяснили, почему белый корабль от нас дернул.
Разведка наша узнала: принял он катерки наши за торпедные. Страх от них!
Еще: Ванечке орден Красного Знамени дали.
БОЛЕЗНЬ
Февраль 1920 года.
Всеволод тяжело болен. Болезнь образовала привычку. Он рассматривает сочащуюся из тела кровь. Рана открыта…
Никто его не тревожит… Он лежит, что–то шепчет… Над головой шашка казачья и карабин. Что делать с ними, если надо покидать строй? Лихом не поминай, Первая Конная!
Через Харьков бронепоезд «Коммунар» № 56 на Польшу пошел — буденновский первый посыл с Кавказа. Всеволод до Харькова кровью капает… В Харькове решил в госпиталь пойти. Идет, в жару шатается… Волочит корзиночку, а в корзиночке — первого срока флотская форма номер три: ненадеванный клеш, рубаха фланелевая, форменка и ботинки шевровые. В корзиночке — две гранаты и разобранный карабин. Шашка не влезла, бойцам отдал. В корзиночке — дневник. В корзиночке — белье. Вещи Всеволоду нужны, особо форма номер три: к самому парадному дню надеть, когда война будет кончена.
Шел в город Всеволод. Шатается… Устал, сел у дороги предместья харьковского, отдыхает… Увидел — на снежной равнине неподвижные стоят войска.
Полки стояли как изваянные, совершенно молчаливые и такие тяжелые, что земля медленно уходила под ними вниз. Но было необъяснимо и странно–загадочно отсутствие знамен.
Не было знамен с полками. По всей равнине не было видно древков с орлами и драгоценной тканью, полуистлевшей и только в редчайшие дни показываемой.
Над полками только реяли значки линейных — маленькие с крестами и косицами флажки всех цветов на четырехгранных штыках.
Было так же необъяснимо и странно–загадочно отсутствие оркестров. Нигде не было видно ни флейтистов, ни барабанщиков, ни валторнистов, ни, наконец, горнистов.
Всеволод глядел, пошатываясь, на представшую перед ним армию.
Над равниной всходило второе солнце. Оно шло невысоко. Ослепленные полки закрыли глаза, узнав в этом солнце все свои знамена. Святыни лежали на плечах бородатых знаменщиков — старейших ветеранов, тяжелых и грузных. Их сопровождали ассистенты и знаменные ряды, украшенные орденскими терновыми венцами: знаком первых сподвижников генерала Лавра Корнилова. Знамена, овитые лентами андреевскими, георгиевскими и александровскими, горели текстами святого писания, глядели на полки глазами Спасителя и трубили славу датам веков.
И знамена, проплыв мимо закрывших глаза полков, склонились и легли у первых рядов сидящих на земле в бивуачном порядке людей. Эти люди — мы. Всеволод увидел нас, пошел к нам и занял свое место среди нас…
Над нами — полинялые от дождей и солнца, простреленные в боях красные флаги. Здесь — наша военная сила. Мы сидели, готовясь увидеть то, чего еще не знала история.
Одеяния наши были несравненны! На нас были шинели, прожженные угольями костров, у которых грелись и дремали в походах бойцы, шинели, пропитанные дождями и ставшие жесткими от грязи. Сапоги наши были изношены в походах, длившихся так долго — с июля 1914 года — и приведших нас наконец к зрелищу на снежной равнине.
На нас были выгоревшие пехотные фуражки, флотские бескозырки с выцветшими и ставшими из черных — серо–розовыми ленточками; ватные штаны с оттопыренными гашниками, алые галифе и семидесятипятисантиметровые клеши без клиньев.
Мы держали винтовки — немецкие с маркой «Spandau» и австрийские «Манлихер»; английские тяжелые, прочные; французские для трехпатронной обоймы; американские марки «Уинчестер» и японские «Арисака» — наши трофеи, взятые в Таврии, Ингерманландии, Новороссии, Донщине, взятые в степях, лесах, в тундре, в горах и в тайге.
Одеяния наши были выразительны и говорили больше, чем одеяния пышных полков стоявшей поодаль армии, побежденной и подготовленной нами к ее последнему действу.
Всеволод вынул и собрал свой карабин, обнял его ласково–доверчиво. А кровь все сочилась и замерзала на снегу, и Всеволод присыпал ее снегом, чтобы не портить белизны равнины.
Из наших рядов поднялся один и не спеша, закинув винтовку за плечи, пошел к строю пышных полков. Мы притихли. Полки колебнулись и перестали дышать. Полки не могли поднять глаз — веки были чрезмерно тяжелы. Наш вобрал в себя воздух и зычно дал команду пышным полкам:
— К церемониальному маршу!
Полки, нами взятые и покоренные, тронулись поротно — на одного линейного дистанция, — как приказал им наш.
Мы затихли, восхищенные невиданным зрелищем.
Мы не мешали этому молчаливому могильному маршу полков, проходивших мимо нас. Мы только про себя подсчитывали: «Ать, ва, и, ире!» Шедшие на полках, батальонах и ротах офицеры — в двадцати шагах от нашей группы — брали шашки подвысь и, пройдя двенадцать шагов, опускали их, поворачивая голову к нам… Они отдавали нам честь.
