Разумеется, недальновидные люди могут сказать, что мне повезло. Но и везет ведь не всякому. Я же не растерялся? И прямо скажу, самонадеянный человек в черном и не подозревал, что у меня была масса возможностей выкинуть его самого за борт или выпрыгнуть вместе с ним. Но в первом разе — я опасался, вдруг он утонет; во втором — как оставить девушку одну на мчащейся лодке. Во всяком случае, и без помощи со стороны я нашел бы нужный выход. Просто появление друзей-товарищей лишь ускорило благополучную развязку. Не я, теперь-то сразу видно, — авантюрист не знал, с кем связался!
На обратном пути мы сообщили первому же патрульному катеру о криминальном происшествии и передали девушку с рук на руки. Пусть разбираются сами, это их внутреннее дело. Адрес прадеда Казановы, если не престижная брехня, известен, нынешний адрес правнука — также; тот мрачный дом с выставленной рамой. А еще мне больницей грозил, теперь она ему самому пригодится!
Девушка улетала на катере и махала рукой. Считаю, исключительно мне.
Если б не я…
Вы, наверное, думаете: откуда у меня такая упорная уверенность, что я мог не раз выбросить человека в черном за борт? Ответ очень прост. Когда я, пытаясь избавиться от чужой воли, начинал думать о жене и детях, все чары экстрасенса снимало как рукой. Я это неожиданно обнаружил во время погони и только ждал подходящего случая действовать. И, в принципе, скажу: на кого-то надейся, а сам не плошай.
Свежий венецианский ветер дул нам в лицо… Огромной, надкусанной, каменной баранкой — по- моему, я где-то читал? — вдавался прекрасный город в море. Невозмутимо взирал с каменной колонны на площадь Святого Марка бронзовый крылатый лев…
Странно, что Казанова-правнук хоть в чем-то не обманул: за часовую прогулку, со всех, правда, чохом, взяли столько же лир, сколько их полагается в пересчете на пятьдесят долларов. Ни на цент меньше. Хотя боцман божился мне, что они наняли мотобот всего пятьдесят минут назад.
Вот вам и пресловутый итальянский сервис.
КОЛОДЕЦ
Бывали мы и в Португалии. В такой славной и провинциальной по духу столице Lesboa, по-нашему Лиссабоне. Он стоит на холмах, настолько высоких, что подчас приходится подниматься или спускаться из одного района в другой на специальных лифтах. Один из них построен даже по проекту Эйфеля, знаменитого своей Эйфелевой башней в Париже. Одновагонные трамвайчики с маленькими колесами спереди и огромными сзади, как собаки, припавшие только на передние лапы, фантастически карабкаются на крутые подъемы. А между холмами, в низинах, простираются прямые улицы вроде главного проспекта, да и тот постепенно ползет вверх к площади Маркиза Помбала, свысока посматривающего на центр города. Повсюду уличные торговцы, ряды барахолок, а на любом пустыре португальские пацаны гоняют в футбол.
Вообще столица выглядит бедновато в отличие от соседних вылизанных, свежеокрашенных приморских городков для туристов, приезжающих покататься, стоя на досках, по тугим волнам океанского прибоя.
Об этом мы и говорили с одним американским матросом в портовом кабачке, где телевизор подвешен прямо над входом, а в глубине режутся в карты. Я сидел за чашечкой кофе, американец — за стаканом джина со льдом. Джон, по-нашему Иван, между прочим, рассказал мне поразительную историю. Подобную даже я впервые слышал! Сам он из простой рабочей семьи. Много лет назад, во вьетнамскую войну, дезертировал из армии агрессора (сознательный человек!) и сначала скрывался здесь, в Лиссабоне, куда его занесла нелегкая судьба на попутных пароходах. Парень он крепкий, умеет руками работать, а не только головой: то грузчиком, то рыбаком, то сборщиком фруктов исколесил нею страну. А напоследок устроился на мысе Рока, недалеко от Лиссабона, — ходил и продавал приезжим гербовые свидетельства, два доллара за штуку, о том, что — имярек — сподобился побывать на самой западной точке Европы. Работал он на хозяина лавочки, торгующей, помимо тщеславных свидетельств, открытками и прочей бумажной чепухой для туристов.
Жил он, конечно, не в гостинице, а в одном старом заброшенном форте, подвесив себе гамак под стропилами уцелевшего куска крыши. Когда по ночам листы железа гремели над головой, ему порой казалось — опять звучит канонада, и Джон вскакивал с ужасной мыслью, что вновь очутился во вьетнамском окопе. «Слава тебе, господи!» — успокаивался он и снова засыпал.
Местные жители считали его чокнутым. Обросший, как хиппи, вечно босиком, он был под стать своему заброшенному жилью, которое избегали крестьяне-издольщики из-за дурной славы. Местечко действительно было мрачным. Каменный форт простирался и в ширину и в глубину запутанной сетью полуобвалившихся подземных ходов вплоть до выхода к морю. По двум этажам, врываясь сквозь бойницы и разбитые проемы окон, завывая, шастал морской ветер, и там, куда он постоянно бил, отложилась на перегородках соль…
Но после войны в тропиках Джон считал эти каменные джунгли райским уголком. Сюда никто не совался, хотя бы из боязни запросто сломать ногу даже ясным днем, и это вполне устраивало Джона. Он вообще держался подальше от местного люда, особенно от властей. В стране тогда была диктатура, и его могли — чем черт не шутит! — выдать дядюшке Сэму. Поэтому Джон, плохо знавший португальский язык, и вообще от греха подальше, притворялся глухонемым. Если о чем-нибудь спрашивали, только мычал да еще показывал на уши. Такой, знаете, увалень, безобидный чудак. А сам себе на уме: ждет, когда война кончится. Главное, переждать. И о’кэй! Время — не деньги, время — жизнь.
Так вот спокойно тянулись деньки и месяцы. И однажды…
Джон ночью проснулся от каких-то стонов. Ветер, что ли?.. Прислушался: явно человеческие стоны и всхлипы отдаленно пробивались из развалин форта.
Джон зажег толстую свечу и, прикрывая ее красными от огня пальцами, двинулся по извилистому ходу. Он хорошо знал форт, весь облазил не раз, и шел уверенно, не боясь оступиться. Сквозняк шевелил пламя, и мохнатые тени метались по стенам и потолку. Стон и плач становились слышней…
Он выбрался к знакомому колодцу, выложенному замшелым пористым камнем наподобие кирпичной кладки. Старинный колодец был очень глубок. В свое время Джон смазал ржавый ворот, намотал на подъемный барабан метров тридцать толстой веревки и каждый день опускал вглубь звонко стучащее о стены ведро, чтобы достать чистой и холодной подземной воды.
Стон доносился откуда-то снизу, прямо из колодца, усиленный этой каменной трубой, которая глухо вздыхала и дышала, будто живая. У него волосы зашевелились на голове. Но, может быть, от сквозняка…
Не знаю, как бы я поступил на его месте. Наверное, так же, как он.
Джон укрепил горизонтально свечу в трещине кладки, у края колодца, и, жалея, что нет фонарика, полез вниз. Спускаясь на веревке и ловя босыми пальцами ног выщербины в стенах, он видел горящую свечу и вверху, и далеко внизу, где отражалась макушка колодца, и вскоре его охватило жуткое ощущение: спускается он или поднимается неведомо куда ногами вперед. Только тающий воск, горячо падающий на руки и голову, поддерживал в нем чувство реальности — верх там, значит, он все-таки спускается. А стоны и всхлипыванья звучали все громче и отчетливей…
Внезапно на середине пути ноги уткнулись в какую-то нишу. Упершись в нее и поджимая колени, он присел на корточки, не выпуская веревки из рук. Здесь, в стене, на месте когда-то выпавшего камня был проем, невидимый сверху даже в солнечную погоду. Из проема сквозило слабым прохладным ветром, и стоны доносились именно оттуда. Джона и неведомого беднягу, казалось, разделяло лишь десятка полтора метров.
Теперь, когда все наконец-то и должно было выясниться, Джон чуть не повернул назад. Оставить же веревку и ползти на ощупь по тесному кромешному проходу он решился лишь потому, что иначе презирал бы себя потом всю жизнь.
Вдруг у него на мгновение закружилась голова, перед глазами засуетились крошечные искры, затем он словно прорвал лицом и руками колючую холодную паутину — впереди блеснул… не может быть!.,
