поверх его головы, и в синих глазах была некая отрешенность.
— Вы там со своими экспериментами свихнулись, что ли? — резко спросил Алтунин. — Драк в цеху на моей памяти не было...
— Чепуха! — отмахнулся Скатерщиков. — Это вы с Букреевым раздуваете.
— При чем тут Букреев?
— А кто в партком сразу помчался, к Белых? Вся история не стоит выеденного яйца, а ее раздувают. Панкратов просто оттолкнул этого недотепу Сухарева, завозившегося с инструментом, а тот, черт бешеный, залепил ему по уху. Если таким дрязгам значение придавать, работать некогда будет.
— А знаешь, Петр, Букреев сделал правильно, что пошел в партком, — возразил Сергей. — Надо бы только сходить туда раньше.
— Зачем? — удивился Скатерщиков. — Кто кому в ухо даст, планом не предусматривается.
— А бригадир и это предусмотреть обязан!
— Вон оно как!.. Оставь ты меня, Сергей Павлович, в покое... Помирятся эти петухи, и все шито- крыто.
— Сухарев подал заявление об уходе с завода.
— Вот видишь! Шантажист, он и есть шантажист. Все те же претензии: полюбите нас черненькими... Когда уж они перекрасятся в светлые тона, не будут из себя корчить умельцев-простецов?!
— Послушайся моего совета, Петр...
— Нет уж! Зачем мне к своим ошибкам добавлять еще и твои?
— Занесся ты, Петр.
— А тебе какая о том печаль?
— Зачем взял Сухарева из моей бригады? Неужели взаправду надеялся, что он у тебя сразу рекорды начнет ставить?
— Да, именно так и думал. Я оказал ему доверие, взял на себя ответственность, подарил для его обучения часть своего свободного времени! А он?
— Щедрый ты!.. Одарил человека минутным вниманием и думаешь, что он твой должник на всю жизнь. Хочу — помилую, хочу — казню! И все больше казнил Сухарева, пока тот не ополоумел.
— Каюсь, Сергей Павлович! Во всех названных тобой грехах повинен. А что делать? От меня этики требуют, педагогики требуют. Уравновешенности, самообладания тоже требуют. Видишь, сколько высоких слов! А я — кузнец, не педагог и не лезу в педагоги, как некоторые. Я с металлом обращаться умею, а от остального увольте. Так и Самарину сказал. Не нравлюсь — поищите себе другого бригадира с этой самой тактичностью. А пока я бригадир, всех недотеп буду учить уму-разуму по-своему: сорную траву из поля вон!
— А не боишься, что твои нынешние успехи обернутся провалом? Знаешь ведь: плавают разными стилями, а тонут одним.
— Я ничего не боюсь! Пусть обо мне говорят что угодно, мне все равно... Этика от слабого пупа идет. А у меня пуп крепкий. И еще голова на плечах есть!
— Да, голова, как у вола, и все кажется мала... Что толку от твоей головы, если ее незаслуженная еще слава затуманила!
— А какими заслугами ты можешь похвастать, Сергей Павлович? Сухарева воспитал? Так вот плоды твоего воспитания. Проявились! А ты их теперь с больной головы на здоровую валишь.
— Опять о голове?
— Да, опять о ней. А ты о чем — опять о славе? Ну что ж, признаюсь тебе, Сергей Павлович, люблю я славу. И знаешь, почему? Не избалован ею. Хочется вот одним махом выбиться в люди, чтобы не выслушивать хотя бы нотации от всякого рода воспитателей-наставников, которые мне хуже горькой редьки надоели. В данном случае потребности общества и мои корыстные цели совпадают. Если мне удастся автоматизировать свободную ковку, то должен же я быть вознагражден за все труды мои. Ну хотя бы славой. Недурно бы, правда, к славе добавить и личную автомашину и еще кое-что.
— Стоп! — прервал его Алтунин. — Можешь не развивать мысль дальше: все понятно и без того...
Скатерщиков явно издевался над ним, злил, чувствуя собственную безнаказанность. Думает, наверное, что защищен теперь от суда общественности своим изобретением.
Сергей же держался спокойно. Пересиливал себя, но держался. И, только очутившись на улице, почувствовал, как все дрожит в нем от негодования.
Алтунин был оскорблен до глубины души. И этого парня он пять лет считал товарищем! Эх, Алтунин, Алтунин, ты научил его своему ремеслу, а правильное отношение к жизни привить ему не сумел.
Он заметил Сухарева. Тот, как видно, поджидал его, переминался с ноги на ногу.
— Ну вот что, Василий Николаевич, — сказал ему Алтунин, — забери свое заявление, возвращайся в бригаду гидропресса. И с Панкратовым надо помириться. Понял?
— Спасибо тебе, Сергей Павлович, — глухо ответил Сухарев. — Завод-то мне, чай, тоже родной.
Снег исчез сразу. Не было звонких ручьев, сверкающих луж. Заполыхал багульник в падях. Почки деревьев сбросили блестящие чехолики. Трубили в свои фиолетовые раструбы ирисы. На город лилась густая мерцающая синева. Весна!..
Алтунин, схватив Киру за плечи, почти кричал ей в лицо:
— Я люблю тебя, люблю!.. Неужели ты не понимаешь этого?..
Она слушала с расширенными глазами и не видела ничего, кроме его темного большого лица.
На них оглядывались прохожие, некоторые даже приостанавливались. Кира опомнилась первой, резко стряхнула с плеч его тяжелые руки:
— Замолчи! Ты с ума сошел...
Побежали к реке, но и здесь были люди: они сновали всюду, глядели из тысяч окон белых домов-башен. Люди, всюду люди...
Когда они подошли к ее дому и он увлек ее в подъезд, она, тяжело дыша, сказала:
— Ты ведешь себя отвратительно. Я могу рассердиться...
— Ну и сердись, — отвечал он с веселой дерзостью. — Все равно я тебя люблю!
— А я тебя не люблю.
Он хотел ее поцеловать, но она вырвалась и, пробежав вверх целый лестничный пролет, крикнула:
— До свиданья, Алтунин! У тебя провинциальные замашки.
— Спускайся оттуда!
— И не подумаю. Завтра с утра испытания — надо выспаться.
— Мы встретимся завтра?
— Не знаю.
Он попытался догнать ее, но Кира нажала на кнопку звонка, дверь открылась, и Сергей услышал голос Самарина:
— А, это ты, гулена! Куда ухажера дела? Видел вас в окно... Зови его. — И вдруг позвал сам: — Алтунин, иди-ка сюда!..
Сергей на цыпочках спустился с лестницы, вышел на улицу и, прижимаясь к стене дома, чтобы не могли его увидеть из окон, шмыгнул в скверик. Тут он снова обрел независимый вид.
«Ухажер... Вот кто я, оказывается!.. — подумал про себя Алтунин. — И она смотрит на меня, как на ухажера?..» В этом слове было что-то неприятное, оскорбительное: вроде бы Юрий Михайлович не рассматривал их отношения с Кирой всерьез. Почему?.. Когда Кира ходила под руку с Карзановым, в этом было нечто солидное, основательное. Андрей Дмитриевич всегда выглядел «по-жениховски», и его, конечно, не называли «ухажером». Тогда говорились иные слова: «Он может составить ей счастье» или «Она принесет счастье в его дом». Этакие пропахшие нафталином выражения, а впечатление производят!
Может ли Алтунин составить счастье Кире? Вот в этом Самарин, должно быть, не совсем уверен. А она?.. Да и она, пожалуй, тоже сомневается. Нет основательности ни в нем самом, ни в их отношениях.
На Сергея навалилась непонятная тоска. Наконец-то он высказал Кире все. Давно готовился к такой минуте, а получилось совсем не так, как ему представлялось в мечтах. Она словно бы и не приняла его
