— Ты про это не думай. Это — не для тебя. И не для меня. Такая судьба, глупая. Хочешь, на колени встану?
— Нет! На колени — зачем же? — Малахов оглянулся на товарищей. — Неудобно…
— Пойдем! — Она схватила его руку, прижалась. — Пойдем, а?
Они пошли по улице, удаляясь от весело кричащих вслед артельщиков.
— Что ж ты меня не спрашиваешь?
— Не хочу пока, — ответил Николай. — Потом.
Вот и кинотеатр. Она встала проверять билеты, а он пошел в зал и целый вечер, до одурения, смотрел «Жену предревкома», сильную кинодраму в шести частях. И все в ней было, как в жизни.
После они двинулись знакомым путем к ее дому, и она не рассталась с Малаховым по дороге. Молчанием не тяготились, ибо было оно легким и таинственным: блестели глаза, влажно мерцали губы. Проводив ее до крыльца, он, раскинув руки, прижался спиной к забору, не отрывая взгляда от размытого сумраком силуэта.
Она отперла дверь, сказала приглушенно:
— Зайди, если хочешь.
Он перевел дыхание, оттолкнулся от забора.
В кромешной тьме Малахов зацепился за порог и ворвался в комнату кувырком, стеснив сердце болью и ужасом. Она засмеялась, зажгла лампу: он сидел на полу и охал, держась за ногу. Принесен был вазелин; Николай завернул штанину, и девушка помазала ссадину. Он завороженно, притихнув, следил за ее руками.
Они долго, долго сидели той ночью друг против друга и говорили. Однако недоговоренным осталось очень многое: некоторые события, как давнего, так и последнего времени, старательно обходились, замалчивались; если же все-таки всплывало такое, что нельзя было обойти, голоса волновались и вздрагивали. Когда разговор начал притухать от усталости и неопределенности, Николай встал, подошел к девушке и, опустившись на колени, прижался головой к ее груди. Она очнулась, положила руку на его голову, слегка оттолкнула:
— Не надо. Не надо, Коля. Подожди… подожди, хороший.
Он встал покорно, ушел на табуретку. Девушка сидела, замерев и глядя в одну точку, еще минут двадцать. Вдруг всплеснула руками и заплакала: громко, в голос, по-бабьи. Малахов кинулся к ней — она обняла его обеими руками и стала целовать, быстро и бессвязно причитая.
Проснувшись рано утром, Николай, стараясь не дышать, тихо и осторожно высвободил руку, встал с кровати и, подойдя к окну, отдернул чуть занавеску. Улица с примятой и выщербленной посередине травой, дома в садах и огородах, теплое низкое солнце подсвечивает перистые облака, кусты сирени и акации в палисаднике.
«Вот и ладно. Теперь уж все ладно. Ну и слава богу», — подумал он.
20
Строгаль механического цеха паровозных мастерских т. Бородин М. Я., приняв вызов т. Лозор на свой счет, вносит 2 монеты по 20 бани, 1 монету по 10 бани, 1 монету по 50 бани и монету в 1 лей — все это румынские деньги. Затем 20 пфеннигов германским серебром и 1 пфенниг медный.
Тов. Бородин считает, что никто не должен жалеть денег для помощи узникам капитала.
Племянник профессора Венцеля гражд. Р. О. Ридель обходит знакомых своего дядюшки, выпрашивая у них от его имени разные вещи, которые благополучно «перетапливает» затем в магазинах и на барахолке. Профессор просит указать своему племяннику на возможность знакомства его с угрозыском.
В среду вечером Кашин искал на окраине дом баяниста Витеньки. Плутал по кривым переулкам, выбирался из тупиков, злился. Он страшно устал за последние трое суток: щеки ввалились, глаза лихорадочно горели. Однако перед тем, как идти к Гольянцеву, Семен спал целых пять часов и даже постригся в хорошей парикмахерской. Но усталость не снялась, и он приглушал ее злостью. Злился на себя: трое суток, в сущности, вылетели в трубу — разговоры с соседями Вохминых, подругами покойной, глупыми курицами, с попом ее прихода ничего не дали, а, кроме этих разговоров, он успел сделать только одно: послать за подписью Войнарского запрос в уезд, где раньше проживала жена Спиридона Фомича. В губрозыске лучше было не появляться. Когда он зашел к Войнарскому подписать запрос, тот сидел почерневший, страшный и так тоскливо посмотрел на Семена, что захотелось провалиться сквозь пол. Везде было плохо: и со сберкассой, и с Вохминой. Но главным гвоздем в голове сидел предстоящий разговор с Витенькой. Слишком много от него зависело.
Кашину сразу невероятно повезло, он продвинулся, кажется, дальше Баталова, однако пропорционально возрастала и опасность. В конце концов, баянист может быть всего лишь приманкой. «Пусть попробует вилять! Душу выну из кабацкой теребени!» — распалял себя Семен. А когда в одном из переулков увидал знакомую калиточку с большим кольцом на двери — на кольце искусно довольно отлита была львиная морда, — страх ударил в коленки. Семен затоптался перед дверью, оглядываясь. Показалось, что со всех сторон, из всех переулков набегут сейчас бандиты и начнут терзать его здесь, перед этой подслеповатой избушкой; другие хлынут со двора, а лев с ручки будет слепо пучиться и звякать, подбадривая: «Так его! Так! Так!..» И он пожалел, что отказался от страховки. Все-таки легче было бы, если б знать, что где-то поблизости тревожится за тебя Степа Казначеев, который не даст пропасть!
Из проулков, однако, никто не бежал. «Значит, там, внутри», — думал Кашин, ощупывая револьвер. Осторожно дотронулся до львиной морды; она качнулась, звякнув: «Так его, так!» — и он снова отпрянул. Шла мимо баба с коромыслом, засмеялась и сказала:
— Эй ты, тютя! Чего потерял?
— Цыпушку ищу! — вдруг неожиданно для себя ответил Семен и, услыхав собственный голос, развеселился. Он увидал себя со стороны: взъерошенного, враскорячку стоящего перед чужой дверью, судорожно шарящего в кармане.
Он выпрямился и продекламировал, глядя поверх двери:
— О Карабосса! Выведи же меня из затруднительного положения и вразуми, что делать: остаться ли здесь и пугать человечество, или, не добившись толку, благополучно отправиться восвояси?
Постоял, вслушиваясь, словно ожидая ответа, и, схватив ненавистную морду, бухнул ею в калитку.
Хлопнула дверь в доме, кто-то завозился на крыльце. Семен приник к щели. Глазу открылся Витенька в рубашке апаш, белых парусиновых брюках, босиком. Прошлепал к калитке, отворил, пощурился.
— Здравствуйте, — вежливо сказал Кашин.
Баянист кивнул, снова уставился на него.
— Не узнаете? — Агент растерялся. — Помните, в ресторане разговаривали, а потом еще вместе до вашего дома шли?
— A-а! — Витенька оживился, захлопотал. — Из угрозыска! Помню, как же! Теперь вспомнил. Ах, память убогая! — Он хлопнул себя по лбу. — Вылетело, вылетело из головы. Разве упомнишь за всеми нашими делами. Проходите, проходите, ну, просто прелесть, что и вы обо мне не забыли. Приятно, приятно!
Однако глаза его были живые, настороженные, и, уловив их выражение, Семен подумал: «Ну, врешь. Ты ждал меня».
Они обменялись рукопожатиями, и Кашин шагнул за калитку.
Он осторожно, прижимаясь спиной к стенам, обследовал избу, все ее углы, выступы, заглянул за печку. Однако таким застарелым одиночеством повеяло на него от вида убогого музыкантского жилища, что
