Статьи 1988-1991

семье народов»! Вместо того, чтобы все сделать культурно, со вкусом — устроили «невиданный всплеск бытоустройства — импульсивного, жадного, неумелого, в чем-то ущербного, поглощающего все душевные силы». Ну можно ли принимать такую публику в «мировую семью народов»!

Поднимая вопрос о нравственности, И.Клямкин идет на риск. Ведь у многих читателей об этом предмете сохранились старомодные понятия. Что получается? Сейчас, следуя призывам публицистов, мы почти готовы переориентировать наши усилия с индустриализации нашей еще весьма слабо развитой страны на то, чтобы хорошо жить «вот сейчас, здесь». Предлагается даже не переориентация, а «тектонический сдвиг» в сторону производства продуктов потребления! Но чтобы говорить о таком сдвиге, надо, очевидно, иметь что сдвигать. Мы сейчас вольны делать выбор — пустить ли металл на производство рельсов для модернизации железных дорог или продать его за рубеж и накупить иномарок. Но свободу эту мы имеем только потому, что наши отцы и деды отправляли весь металл и цемент на строительство заводов, а сами ютились на «казенных койках в бараках». Они сделали такой выбор, вознаграждая себя мыслью, что тем самым обеспечивают нам свободу выбора сегодня. Мы этим пользуемся, но брезгливо кривимся: мол, какой же вы все-таки, папаня, были безнравственный.

Понятие о нравственности, как сказали бы цивилизованные англичане, «слегка нетривиальное».

Не менее оригинально и смежное понятие — временщик. Тот, кто готов сейчас продать на Запад все, что покупается, чтобы импортировать товары потребления и вдоволь насладиться, заслуживает одобрения — у него будет что принести в будущее (если накупит ноские вещи). Те же, кто во всем себе отказывал, чтобы строить для будущих поколений, заслужили в 1989 г. такую сентенцию: «Это было время всеобщего, тотального временщичества, ощущающего себя посланием вечности… Ничего своего. Ни у кого. Всё временно. Все временщики».

Поистине, новое мышление! Как его только назвать, мышление «вневременщиков», что ли? Это — действительно новое явление в русской мысли, в которой всегда тон задавали «временщики», мыслящие в Большом времени — о потомках.

И чтобы у нас не было уж совсем никаких сомнений в том, что благодарить отцов нам не за что, И.Клямкин успокаивает: «Им легко было отдавать все, что имели, так как они не имели почти ничего». У бедного да отнимется!

Для того, чтобы сейчас убедить наше общество в необходимости товарно-денежных отношений, вполне достаточно здравого смысла, анализа реальности и уроков НЭПа. Судя по средствам, которые использует И.Клямкин, пропаганда рынка — задача для него частная. Его фундаментальная задача — вскрыть «системные корни» наших бед, показав, что роковой ошибкой было принятие социалистического идеала и заведомо обреченной на неудачу цели построения солидарного общества. Для этого И.Клямкину пришлось представить нашу историю как процесс, полностью детерминированный указанным ошибочным выбором. Он пишет: «Сказав «а», взяв курс на «социализм в одной стране», да еще не самой развитой, вынужденной догонять других, приходилось произносить «б» и все последующие буквы».

В таком видении истории как процесса, якобы целиком определяемого имеющимися предпосылками — методологический подлог, который и ведет автора к желаемому выводу. Продолжая мыслить в таких категориях, как «движущие силы», «классовые интересы», «предпосылки», мы возвращаемся к механистическому видению общественных процессов. Массы людей предстают перед нами как молекулы газа, давление и температура которого предопределяют видимые движения поршня. Но такое мышление не позволяет хорошо описать даже поведение неживых систем — и там мы видим флуктуации, турбулентность, явления самоорганизации. В обществе же, где каждая «молекула» является поливалентной, активной и высоко селективной, системные явления определяют ход процессов. Их невозможно правильно описать, если не учитывать сильную нелинейность, пороговые явления, синергическое взаимодействие, когда слабые, казалось бы, факторы в совокупности дают огромный эффект. В поведении социальных систем непрерывно возникают бифуркации — расщепление путей, так что надо делать выбор, и после этого вернуться в прежнюю точку бывает невозможно.

И необратимый выбор определяется порой несущественным предпочтением, сделанным в условиях неопределенности. Предпосылки здесь есть почти для любого события, но разве они определяют ход процесса? Что из того, что рабочие испытывали неприязнь к нэпманам? По И.Клямкину, это и была чуть ли не главная причина кровавых репрессий. Но никаких системных корней при таком видении не отыскать. А вот мироощущение и предпочтения «интеллигентных, европейски образованных политиков» в руководстве партии, при всей количественной малости этого элемента системы, определяли выбор в точке бифуркации и давали начало автокаталитическим процессам.

Все это не значит, что не должен ставиться вопрос об исторической ответственности нашего общества, и в том числе рабочего класса, не нашедшего в себе умения и силы смягчить ход событий (хотя бы и вопреки культурной элите!). Но рассмотрение подобных трагедий — это вовсе не вынесение приговора без суда и следствия.

Второй методологический принцип, который последовательно реализуется в статье И.Клямкина и с которым невозможно согласиться, это сопоставление «верхушек айсбергов». Сравнивая якобы погрязшего в варварстве советского рабочего с цивилизованным индивидуумом капиталистического общества, И.Клямкин сравнивает их социально обусловленные предпочтения, предрассудки, способы поведения, отбрасывая огромную по величине человеческую сущность того и другого. Парадоксальным образом, мы видим здесь возврат к казалось бы преодоленному приоритету «классового подхода». При этом можно легко преувеличивать степень разложения и дегуманизации советского человека под воздействием бюрократизма, легко не замечать огромной подспудной работы миллионов людей (часто в ущерб собственным интересам) в соответствии с нормами нравственности и реальным социалистическим идеалом вопреки диктату этого бюрократизма. И напротив, легко оказывается петь такие дифирамбы реальности капитализма, которых не напечатала бы самая правая газета на Западе.

Читая все больше статей, отличающихся «раскованностью оценок», склоняешься к следующим заключениям. После тех потерь, которые понесла наша «европейски образованная» интеллигенция от ударов сталинизма, понятным является ее желание отомстить. Что бы мы ни говорили о новом мышлении, без отмщения, хотя бы в какой-то ритуальной форме, невозможно строить новую жизнь. Какие-то перехлесты, отступления от исторической правды, сдвиг акцентов здесь неизбежны. Не об объективном исследовании сейчас идет речь, а о том, чтобы по возможности неразрушительным способом для нашего сегодняшнего общества очистить душу от подавляющей ее горечи, превратив оставшуюся вечную печаль в какое-то творческое начало.

Но одно дело, когда эта потребность реализуется в художественных формах, допускающих гиперболы и метафоры, и другое дело, когда для освобождения подсознания используется форма научных или квазинаучных текстов. Это было бы не страшно в обществе, давно привыкшем, что научный и вообще печатный текст вовсе не обязательно достоверно отражает реальность. У нас ситуация иная, и благоговейное отношение к печатному слову, давно уже неадекватное, сохраняется в народе, лишь недавно это слово освоившим. А сейчас вообще ситуация уникальная: упоение самой возможностью читать тексты, разрушающие всем осточертевшие примитивные догмы, на какое-то время нейтрализовало аналитические навыки.

Но чего мы добьемся, когда количество такой радующей сердце неправды превысит некоторый безопасный предел? Созданием новых стереотипов и новых образов врага, мы подтолкнем к свойственной сталинизму структуре мышления, в которой лишь будут замещены некоторые блоки. Уже сейчас реальная угроза плюрализму исходит от искренних и активных «десталинизаторов».

Еще более тревожит все более отчетливое впечатление. что разные группировки нашей элиты отнюдь не стремятся к гласному обсуждению альтернатив дальнейшего развития страны — каждая стремится убедить массы в единственности своей концепции, каждая утверждает, что «иного не дано». И средством для этого служит не анализ, не сравнение социальных выгод и потерь, а эмоциональное воздействие. Если продолжить логику очень многих выступлений, то видно, что сами их авторы, под их личную ответственность, вряд ли стали бы проводить свои концепции в жизнь, доведись им стать у руля государственной власти. Настолько эти концепции внутренне противоречивы и чреваты фатальными последствиями социальных потрясений.

История дала нам уникальный шанс: в большой стране возникло общество, не раздираемое антагонистическими социальными противоречиями. Допустим, что это благо не стоит того моря крови,