…Когда спустилась вниз и поплелась по Сретенскому бульвару, неожиданно увидела Жан-Кристофа. Он сидел на скамье в какой-то измученной позе, подпирая голову с растрёпанной львиной гривой худыми бледными руками. Его зеленоватые глаза навыкате смотрели измученно.
– Жан-Кристоф? А ты что тут делаешь?
– Тебя жду, – ответил он устало.
– Меня?!
– Да. Я знал, что ты там, на крыше.
– Откуда?
– Я видел тебя.
– А почему не поднялся?
– Не хотел тебе мешать. Скажи, а что ты там делала?
– Хотела умереть.
– Почему? – спросил он бесцветным голосом.
– Мне кажется, что-то должно произойти… Что-то страшное. Что я не в силах буду пережить. Какое-то несчастье…
– Это от общей атмосферы в городе, – сказал он. – От духоты. Страшно давит. И этот запах гари… Но ведь это пройдёт. Спадёт жара, пойдут дожди – и всё наладится.
– Да нет же! Ничего не наладится.
– Я не понимаю тебя.
– Прости меня, что я морочила тебе голову, но ничего у нас с тобой не получится. Никакого дуэта, никакой программы…
– Почему? – спросил он далёким голосом. – Ты же хотела доказать Енгибарову, что ты тоже можешь. Мы можем.
– Больше не хочу. Никому ничего доказывать…
– Что-то случилось? Ты ещё вчера была такой весёлой…
– Со вчерашнего дня прошла целая вечность…
– Значит, всё-таки что-то случилось?
– Случится.
– Когда?
– Не знаю. Скоро.
– Ты пугаешь меня.
– Я сама боюсь. Давай на всякий случай попрощаемся.
– Навсегда?… – спросил он далёким голосом.
– Навсегда.
Мы поднялись со скамьи и пошли, каждый – в свою сторону. Он пошёл к Тургеневской площади, к метро, а я – в противоположную сторону, к Трубной…
…Когда я проезжаю по Садовому кольцу мимо скверика у Красных ворот, я как будто вижу себя, сидящую на скамье с десятью белыми розами, и льёт дождь, первый дождь за много дней… и дождь пахнет гарью…
Это было более тридцати лет назад. Но я и сейчас слышу этот резкий и горький запах гари, которым было пропитано лето семьдесят второго года… он никогда не выветрится из моей памяти… А на скамье у Красных ворот будет вечно, как изваяние, сидеть под дождём девчонка с десятью белыми розами на коленях…
26 июля пришла на работу раньше всех. В нашей комнате ещё никого не было.
Села за свой стол. От его блестящей поверхности ярко отражалось солнце…
В этот день не было смога. Южный ветер отогнал его на север. Небо в окне было ярко- синим, без единого белого облачного пёрышка… Значит, дождя не будет и сегодня…
Резко распахнулась дверь. В комнату ворвалась Танюшка Неструева. Как всегда – резкая, угловатая, стремительная.
– Нуш, Енгибаров умер! – крикнула она каким-то дико- возбуждённым голосом.
«Господи, какая чушь! – подумала я, ощутив смертельную усталость. – Как можно разносить такие нелепые сплетни?…»
Встала из-за своего солнечного, пустого стола, на котором ещё не успела разложить работу, и вышла из комнаты.
– Нуш, ты куда? – крикнула мне вслед Неструева. Но я ничего не ответила ей.
Я вышла на улицу. Было жарко. Очень жарко. Асфальт под ногами был мягкий, как пластилин. Я постояла, прислушиваясь. У входа – группа артистов, о чём-то разговаривают. Спокойно. Буднично. Имя «Енгибаров» не упоминалось.
Тогда я поехала в Росконцерт. Я знала, что его коллектив приписан к Росконцерту. Я ехала и думала… нет, я ни о чём не думала. Я вся оцепенела внутри, как будто вдохнула – а выдохнуть никак не могла.
Я вошла в здание Росконцерта, это была ещё одна большая концертная контора, к которой были приписаны артисты, концертные бригады, малые и большие артистические коллективы, которые здесь получали направление на гастроли во все края огромной страны. Эта контора была побольше Москонцерта. Во много раз. Я вошла и стала бродить по коридорам, чутко прислушиваясь, как ищейка… Я прошла все коридоры и закоулки, заглянула в буфет, постояла у окошка кассы, где народ получал свои командировочные деньги, – и НИГДЕ не услышала НИ СЛОВА о Енгибарове. И тогда я выдохнула… пружина внутри разжалась… Значит, сплетня. Очередная. И как люди могут такое придумывать?! Хотя есть примета: если кого-то при жизни похоронили, то значит – долго проживёт. Но те, которые это сочиняют, думают ли они в этот момент о тех, кому этот человек дорог? А ведь у него есть старенькая мать. Вот, он на гастролях, а до неё докатывается этот страшный слух…
Села в раскалённый автобус и отправилась обратно, в Москонцерт, постепенно приходя в себя и успокаиваясь. И только сейчас осознавая, как Неструева ушибла меня своим безумным выкриком. Ну, как можно такое брякнуть?! А ведь я ей рассказывала о Енгибарове, и она знает, что он для меня значит…
Я вошла в двери Москонцерта и первое, что увидела, – был большой Лёнин портрет в траурной рамке. Он висел сразу у входа… Чёрные страшные буквы поплыли у меня перед глазами… «25 июля 1972 года скоропостижно скончался…»
Вчера. Когда я была на крыше и хотела умереть…
Я вышла на улицу…
Вот и всё. Жизнь кончилась.
Мёртвая, я поплелась на Трубную, на Цветной бульвар… мёртвая, опустилась на скамью перед цирком… на которой когда-то писала для него песню… на которой сидела так часто весной семидесятого и смотрела на его огромный портрет, который улыбался мне со стены цирка…
