Мёртвая, поплелась по Самотёчному бульвару, по нашим любимым аллеям на площадь Коммуны и дальше, мимо часов, под которыми я ждала его когда-то, мимо афишной тумбы, с которой срывала его афишу, мимо подворотен, из которых кричали мартовские коты весной семидесятого года… и он тогда шёл рядом и читал мне стихи Превера о Птице в клетке… мимо подворотен, из которых вырывались клубы тополиного пуха прошлым летом… и он шёл тогда рядом, загорелый, с ярким платком на шее… и мы говорили обо всём на свете… Мёртвая, приплелась в Марьину рощу… к маленькому клубу, где он репетировал прошлым летом, а я сидела тогда в зале… и где я репетировала всю эту зиму, а в зале незримо сидел он…
ГОСПОДИ!!! Я НЕ ВЕРЮ В ЭТО!!! НЕ ВЕРЮ!!!
Господи, дай проснуться из этого кошмарного сна!
Два дня маниакально бродила по заколдованному маршруту: Цветной бульвар – Самотёчный – Марьина роща… И внутри было – как в выжженной пустыне… Сухо и мертво.
Уже и в газетах ОБ ЭТОМ написали… Всё равно – НЕ ВЕРЮ!
Просыпаюсь – точно проваливаюсь
в кошмарный сон, где трубная без трамвае,
Цветной без сирени,
и цирк – без Вас…
…28 июля с букетом белых роз я сидела в скверике у Красных ворот и ждала Гавра. Чтобы идти ТУДА вместе. Потому что одна я не могла. Да он бы и не отпустил меня одну.
Пахло гарью… Дышать было совершенно нечем.
Неожиданно стало темно. Резкий ветер погнал мимо меня толпу мёртвых, скрюченных листьев… они звенели и царапали асфальт… они царапали асфальт, как будто кто-то царапал его ногтями…
И вдруг – ПОШЁЛ ДОЖДЬ! Первый дождь в это безумное лето…
И я, наконец, смогла заплакать. Мы плакали вместе с дождём… Но легче мне не становилось.
…Потом пришёл Гавр. И мы отправились в ЦДРИ. Центральный дом работников искусств. Когда-то здесь был его творческий вечер, и тогда было много белых хризантем, и много восторженных речей, и его – в белом гриме – какое-то неживое лицо… и всё это меня так испугало тогда… И я шла тогда с этого вечера, а в мозгу кто-то отбивал текст страшной телеграммы: «Была на ваших похоронах…»
Значит, меня готовили?… Кто-то нашептывал мне о будущем?…
И вот я опять тут. Ольга Тишлер отделилась от стены, как тень. Красные розы у неё в руках…
Втроём мы вошли в тяжёлые двери ЦДРИ…
Музыка, вытягивающая из нутра душу… Пронзительный запах хризантем… Везде эти страшные белые хризантемы! Как будто те же самые – с его творческого вечера… Плачущий Боря Бреев бросился мне навстречу, но мы не смогли сказать друг другу ни слова, он только развёл горестно руками, в полном онемении…
…И никак я не могла увидеть его, – так много людей стояло, и так плотно…
И тогда Гавр раздвинул толпу – и я, наконец, приблизилась… и положила у него в ногах десять белых роз… белые розы означают «свидание»…
И – взглянула на него… Это было так страшно – взглянуть!
Я даже думала в эти два дня, что не буду смотреть на него. Чтобы запомнить его живым.
Но я всё-таки взглянула на него…
И в это мгновение – смерть кончилась.
И его. И моя.
Вообще смерть.
Смерть как небытие.
Потому что…
ОН БЫЛ ЖИВОЙ. ОН ПРОСТО СПАЛ. ОН УСТАЛ…
Вот и всё.
Человек поработал и прилёг отдохнуть.
Люди, почему вы плачете? И что за странные речи говорит этот седой армянин с заплаканными глазами? «И вот он лежит перед нами…» Он говорит так громко, с надрывом…
Зачем они так шумят, когда человек спит?
Зачем так надрывно играет музыка?
Зачем мешают тебе отдыхать?
Милый, милый…
Мама твоя гладила тебя по щеке, по волосам… Смотрела на тебя тихо, без слёз. Высокая молодая женщина в чёрной косынке стояла рядом с ней… Наверное, это и есть та самая девочка, которая умеет летать… И ещё какие-то женщины стояли рядом с тобой. Как будто охраняя твой сон. Когда-нибудь – потом – они станут мне близкими. Ты подружишь меня с ними. Потом…
А сейчас – на меня напала такая радость, такое веселье! Радость рвалась из сердца.
– Почему все плачут? – спросила я Гавра. – Они что, ничего не понимают? СМЕРТИ – НЕТ! Он не умер. Он – здесь. Он нас слышит.
Музыка уже не казалась мне печальной, рвущей душу. Мне хотелось танцевать. Мы стояли у окна. И я не могла удержаться, и покружилась слегка, от избытка радости… «Нуш, ты что?!» – вскрикнула страшным шёпотом Тишлер.
– Ничего. Мне просто хорошо. Ну, пойдёмте отсюда! Я не могу больше слышать этих причитаний…
«По-моему, у неё – шок», – шепнула Ольга Гавру за моей спиной.
– Никакого шока, – сказала я. – Просто я всё поняла. Мне открылось…
…Когда мы вышли, я сказала: «Жутко хочется есть. Три дня не ела». И мы пошли в какое-то кафе, чего-то там пожевали, каких-то безвкусных пирожков, и выпили по чашечке безвкусного кофе, а неземная радость распирала мне сердце… Мне казалось: моё сердце – огромное-преогромное, оно вмещает весь этот город, свежий после от дождя, как будто очнувшийся после долгого зноя, моё сердце с лёгкостью вмещало весь город, и эту улицу, с тонким, сверкающим ручейком вдоль обочины, и этот старинный дом, где спит безмятежным сном мой милый Клоун, спит, как уставшая
