Сонет Серебряного века. Сборник стихов. В 2 томах. Том 2

птицы
Умчатся вдаль... и снова, бледнолицый,

Блуждаю я меж стонущих рабов.
И жизнь моя тоскливее темницы,
Не знающей ни солнца, ни цветов.

На корабле

I

Струится зной по дремлющим волнам,
И медленно проходит без возврата
Глубокий день. Горит пожар заката,
И алый свет скользит по облакам.

Равнина вод молчанием объята.
И облака спешат, как в дальний храм,
К пурпурной мгле, в пустыню небоската,
И, замерев, стоят недвижно там.

Корабль устал. Качаясь, тихо дремлет.
Мертвеет зыбь, и виснут паруса.
И я один в слепые небеса

Гляжу с тоской... Мой дух затишью внемлет
И жаждет бурь. Закатный меркнет свет.
Уж ночь близка. Уж поздно. Бури нет...

II

Медлительно сходились туч ряды,
Бросая в тьму гудящие зарницы,
И прыгали, как яростные львицы,
Соленых волн вспененные гряды.

Корабль стонал в предчувствии беды...
Но ликовал я, смелый, бледнолицый.
Я пел. И крик морской полночной птицы
Мне отвечал из неба и воды.

А на заре настала тишина.
Лениво нас баюкала волна.
Но день пылал. И, бурей утомленный,

Благословлял я солнечный восход
И синеву золотопенных вод,
И край мечты, безвестный, отдаленный.

У моря

Полночь. У моря стою на скале.
Ветер прохладный и влажно- соленый
Трепетно обнял меня, как влюбленный,
Пряди волос разметал на челе.

Шумно разбилась на камни волна —
Брызнула пеной в лицо мне обильно...
О, как вздымается грудь моя сильно,
В этом раздолье предбурного сна!

Я одинок и свободен. Стою
Полный желаний и думы широкой.
Море рокочет мне песню свою...

В гавани темной, затихшей, далекой
Красное пламя на мачте высокой
В черную полночь вонзает струю.

Рим и варвары

Восстали варвары на исступленный Рим.
Безумный цезарь пьян средь ужаса и стона,
Рабы-сенаторы трепещут перед ним,
И кровь народная дошла к ступеням трона.

Продажный дух льстецов бессильно-недвижим
Позор и ложь царят под сводом Пантеона.
О, родина богов! – твое величье – дым...
И бойся грозного дыхания циклона.

Спеши! Из пьяных урн кровавый сок допей!
Уж Варвары идут от солнечной равнины
С душою мощною, как веянье степей.

Свободный, новый храм воздвигнут исполины
И сокрушат они гниющие руины
Разврата, казней и цепей.

Всадник зла

К картине Ф. Штука

Кровавый ураган затих над мертвой нивой.
Холодная, как сталь, над ней синеет мгла.
И ворон чертит круг зловеще-прихотливый,
И страшен взмах его тяжелого крыла.

Безмолвие и смерть. Толпою молчаливой,
Сплетенные борьбой, разбросаны тела...
Но вот встает из мглы великий Всадник
Зла На призрачном коне, в осанке горделивой.

Свинцовый, тяжкий взор вперяет в землю он.
Ступает черный конь по трупам искаженным,
И слышен в тишине последней муки стон...

И всадник смотрит вдаль: потоком озлобленным
Ползут его рабы, гудит железный звон...
Хохочет великан над миром исступленным.

Бессмертие

Кто из нас станет богом?

Альфред Мюссе

О, если ты пророк, – твой час настал. Пора!
Зажги во тьме сердец пылающее слово.
Ты должен умереть на пламени костра
Среди безумия и ужаса земного...

Не бойся умереть. Бессмертен луч добра.
Ты в сумраке веков стократно вспыхнешь снова.
Для песни нет преград, – она, как меч, остра;
И нет оков словам, карающим сурово...

И тусклые года томлений и тревог,
Как факел, озарит, страдалец и пророк,
Негаснущий костер твоей красивой смерти.

Из пламени его голодных языков
Не смолкнет никогда мятежно яркий зов:
«Да будет истина! Да будет правда! – Верьте!»

Женщины

Печальные, с бездонными глазами,
Горевшие непонятой мечтой,
Беспечные, как ветер над полями,
Пленявшие капризной красотой...

О, сколько их прошло передо мной!
О, сколько их искало между нами
Поэзии и страсти неземной!

И каждая томилась и ждала
Красивых мук, невысказанной неги.
И каждая безгрешно отдала
Своей весны зеленые побеги...

О, ландыши, грустящие о снеге,—
О, женщины! У вас душа светла
И горестна, как музыка элегий...

Из цикла «Старый город»

2

Есть грустная поэзия молчанья
Покинутых старинных городов.
В них смутный бред забытого преданья,
Безмолвие кварталов и дворцов.

Сон площадей. Седые изваянья
В тени аркад. Забвение садов.
А дни идут без шума и названья,
И по ночам протяжен бой часов.

И по ночам, когда луна дозором
Над городом колдует и плывет,—
В нем призрачно минувшее живет.

И женщины с наивно-грустным взором
Чего-то ждут в балконах, при луне...
А ночь молчит и грезит в тишине.

Из цикла «Осень»

4 Шелест осени

Я вижу из окна: гирлянды облаков
Из слитков золотых плывут по синеве.
Идет их поздний блеск желтеющей листве,
Печально-праздничной гармонии цветов.

Приходят сумерки. Ложатся по траве
И веют холодом покинутых углов.
Деревьям жаль тепла. Небрежен их покров,
Поблекший, шелковый, в причудливой канве.

И прошлого не жаль. И помнит старый сад
Больную девушку в тени густых ветвей.
Был нежен и глубок ее печальный взгляд.

Пустынно и мертво тоскует глушь аллей.
И в золоте вершин дрожит последний свет,
Как память о былом, чему возврата нет.

Девственницы

Расцветших девственниц безгрешные постели, —
Их свежесть, белизна, их утренний наряд, —
Они весенние, святые колыбели,
Где грезы о любви томятся и грустят.

Упругие черты стыдливо опьянели
И молят о грехе томительных услад.
К ним никнут юноши в невысказанной цели,
Но гонит их душа смущенная назад.

И сон девический неопытен и тих.
И бродят ангелы, задумавшись о них,
На ложе чистое роняя снежность лилий.

Невинные сердца тоску и жажду слили.
Когда же бледный день, целуя, будит их, —
С улыбкой девушки припомнят, – что любили.

В толпе

Люблю искать случайность приближений,
Среди людей затерянным бродить.
Мы чужды все, но призрачная нить
Связала нас для жизни и мгновений.

И я иду намеки дня следить,
Вникая в гул разрозненных движений.
Одни таят безумье преступлений,
Другим дано великое творить.

И нет границ меж красотой и злом.
Печаль везде томится беспредельно,
В улыбке глаз, в признании родном...

И сладко мне отдаться ей бесцельно.
Я всех люблю и каждого отдельно,
Живу душой в ничтожном и святом.

Древняя плита