Муж и сын, вытаращившись, смотрели на это новое явление, и муж даже начал презирать жену и высказывался в том смысле, что на кого ты похожа, даже стал ею брезговать в постели, куда она иногда забиралась пьяная полежать, в полном облачении, и так и засыпала, немытая и накрашенная.
Короче, произошел полный разлад в этой дружной семейке, жена к тому же по-новому откровенно говорила своему мужу, что ты мне (мат-перемат) не нужен, уходи (мат) куда знаешь, я одна не останусь. Но муж ее перешел спать на кухню, а из квартиры не уходил, ведь на его попечении оставался сынок: проверить уроки, накормить утром и вечером, постирать, проводить в школу.
Жена-то приходила хорошо если в восемь вечера (опять бутылка с собой, опять куча грязных бумажек и мат), но для ребенка именно мама была воплощением свободы, она ничего не спрашивала, а приносила торт или конфеты, давала грязные бумажки, то есть несла в дом чистую радость богатства.
Короче говоря, жена, не в силах выдворить мужа из своей однокомнатной квартиры (а он был не москвич, женился и прописался к ней в комнатку, а потом уже родился сын, из-за чего им дали эту самую квартиру, такова история), так вот, богатая жена вскоре переехала к другому мужчине, причем, что было удобно: он жил в пятнадцати минутах хода от ее квартиры.
То есть мать как бы и не оставляла сына, он после школы мог прийти не домой, а к ней (ключ у него был), мог у нее заночевать на свободе, и никто ничего с него не спрашивал.
Правда, сожитель мамы, теперь грузчик (она его тоже устроила к себе на рынок), часто в пьяном виде «дебошировал», говоря словами сожительницы, то есть они дрались.
Мальчик так и говорил отцу, прибежав домой, «опять он дебошировает».
Но для парнишки, видимо, это было тоже проявление свободы и свойство новой жизни, которой теперь жила его мама. Он ее очень любил и, возвращаясь домой в скудную отцову жизнь (тот работал в каком-то управлении культуры), поневоле начинал разговаривать с отцом как с приживалом, бедным родственником, у которого нечего выпить, и он даже не курит, то есть отстой полный, и которого можно даже не слушать, потому что мама говорит о нем, что он занял ее квартиру и «пусть уходит откуда пришел, я сама найду куда деньги мимо положить».
Правда, денег у нее, судя по всему, быстро не стало.
А сыну нужно было то и се, и он стал приставать к отцу, говорил, что сказали купить учебник, и надо новые кроссовки, и надо куртку другую, дай столько-то. И опять: велели сдать столько-то. И джинсы мне нужны не эти, а такие.
Раньше все покупала ему мать на оптовке, но вдруг, видимо, этот источник иссяк.
Отец, который был небогат и к тому же регулярно посылал своему вдовому папаше (и первому сыну- студенту) в провинцию небольшие суммы, да и за квартиру надо было платить и еду покупать, мало того, он регулярно, получив зарплату, ходил в книжный и возвращался радостный с пакетом книг, старинная привычка, он и сыну читал вслух, когда удавалось,— так вот, в воспитательных целях отец нарочно съездил на рынок узнать, что случилось, почему бывшая жена перестала снабжать ребенка (по справедливости, это как бы были с ее стороны алименты), и потом, вернувшись, папаша дождался сыночка, который, как обычно, явился от матери сытым, прокуренным и презрительным, и стал объяснять ему, что видишь что: из-за пьянки твою маму уволили, и она теперь работает посудомойкой в том же кафе, там же, на рынке, в грязной забегаловке. Стоит качается над раковиной, где свалена посуда. Вот к чему приводит гульба, понял?
Парень вскочил и ушел на ночь глядя, побежал, видимо, опять к мамаше, отец ведь не знал, что она все равно каждый вечер притаскивает домой для сынка кульки с едой, котлеты и жареную картошку, пирожки и даже заветренную красную рыбу, и это опять каждый вечер пир горой — а грузчик приносит бутылку.
Потом-то он все узнал, когда сын потравился. Мать позвонила, забирай Лешку, заболел живот, надо врача вызывать, он тут не живет.
Отец, придя туда, увидел, что у его бывшей жены все осталось по-прежнему, пьяный сожитель, дым, кислый запах, гости, друзья, которые, видимо, не переводились, праздник каждый вечер и — главное — на столе рядом с бутылками в большой тарелке какие-то мятые и запачканные кетчупом пищевые остатки.
— Ты его этим кормила?— спросил отец.— С ума сошла, это же отходы! Объедки!
А мать завелась и закричала, иди езжай откуда явился, к себе в Мухосранск, еще выступает, это там моя твоя квартира. И все вокруг заржали в поддержку.
Сын вообще не раз с язвительной улыбкой спрашивал у отца, а чья наша квартира? «Общая,— недоуменно отвечал отец,— нам с мамой дали вместо комнатки в коммуналке»,— и, провидя причину такого вопроса, добавлял, что так бы маме ничего не дали, но мы женились, и родился ты, и нас стало трое на десяти метрах, поэтому нас и поставили на очередь.
Сын все равно держался с отцом как с низшим существом и, войдя в дикое подростковое состояние, стал откровенно воровать у него по мелочам из карманов.
А тут набежали следующие по времени тучи, у отца помер его собственный родитель в далеком городе, и пришлось ехать его хоронить.
Сынок остался как бы на попечении мамаши, но, когда его блудный поневоле отец вернулся, он застал у себя в квартире полнейший притон. Сидели и лежали на его диване какие-то взрослые гопники страшной внешности, которые и не подумали встать и уйти, и мальчик тоже встретил его нагло и матом, он, поддатый, чувствовал себя среди старших друзей как хозяин — то есть уже в четырнадцать лет парень ступил на ту же наследственную скользкую дорожку, что было предсказуемо.
Во весь рост предстало его будущее — квартира как малина для окрестных подонков.
Умирать нельзя, привычно думал бедный глава семейства, вызывая милицию.
Только что он пережил весь ужас похорон, пришлось кое-как, за три копейки, сдать родительскую квартиру и взять плату вперед, чтобы хоть оправдать дорогу.
Оставалось надеяться на единственное — что через полгода, войдя в права наследования, можно будет продать ту квартиру, что оставалась на родине, и в назначенный срок отец поехал туда еще раз, после чего вернулся с деньгами.
Этот неприспособленный к богатству человек, обладатель пятнадцати тысяч долларов, спрятал кошелек по наивности под книги.
Сын вскоре после его приезда ушел к маме и отсутствовал три дня. В пятнадцать лет он вымахал в здорового парня, красавца-атлета, и все больше времени проводил на пьянках у мамаши.
Его отец через три дня получил из школы, от классного руководителя, тревожную новость, что Руслан, что, болеет?
— Нет, а что? Что случилось?
— А его уже неделю мы не видели в школе.
Отец бросился на поиски, звонил дружкам Руслана и в результате снова, по наторенной дорожке, сорганизовал милицейский наряд и, держась подальше, присутствовал за спиной ментов, когда они звонили в некую квартиру, где, по слухам, обретался Руслан. Никто не открыл им.
Тут же один из ментов вывернул пробку на электрощитке, внутри погас свет, дверь квартиры распахнулась, выскочил встрепанный пацан проверить, что случилось, его повязали, а отец и отряд милиции вошли колонной в темную преисподнюю, светя фонариком в побелевшие лица.
На полу всполошились голые девки, всюду валялись шприцы, дым анаши клубился в лучах карманных фонариков, и один из ментов гаркнул фамилию Руслана. Тот поднялся, его взяли первым и увели (правда, не в ментовку, а отпустили домой, это была просьба отца-наводчика).
Папаша, пребывая в темноте, за спинами наряда милиции, однако увидел в руках у сына свое портмоне, то, которое было спрятано на шкаф под книги. Портмоне было уже тощее, сплющенное, ничем не наполненное, не напоминающее толстопузую семейную сокровищницу.
Потрясенный до полуобморока отец приволок сына домой, где обкуренный отрок плюхнулся у телевизора, распространяя знакомый, родственный перегар.
Пацан сидел грязный, с сальным, лоснящимся бессмысленным лицом и белыми, как бы подкопченными пальцами с грязными ногтями, он ими держал папиросу-самокрутку и на свободе дымил, вор.
На все крики отца он отвечал знакомым материнским матом — иди отсюда, куда пришел, это моя квартира.
Ну что, пережили и это, умный папа в свое время не все спрятал в кошелек и поэтому не все потерял,
