небесах милостив.
Фогель прикрыл глаза. Звонок Финкелю дал бы возможность проверить его собственную электронную почту и посмотреть, не последовал ли еще один звонок за тем, который, как он подозревал, и вызвал этот сердечный приступ. Тот звонок раздался всего за несколько часов до вылета в Лос-Анджелес. Звонили словно из прошлого — Борис Кранский, когда-то старший офицер КГБ в Восточной Германии, а теперь человек без определенных занятий. В прежние времена они зависели друг от друга — не из-за лояльности к режиму, поскольку это давно превратилось в камуфляж, а из-за необходимости выжить. То, что этот Кранский узнал его незарегистрированный прямой телефонный номер в Немецкий банк, не вызывало удивления, он всегда был осторожен и методичен. Чудовищным было то, что он сказал. Негативы — компрометирующие его, ломающие всю карьеру негативы — не уничтожены Штази, как было обещано. Вместо этого их выбросили на рынок, и они были куплены сразу же, как только появились. Покупатель почти наверняка был подставным лицом. Кранский предложил выяснить, кого представляет это подставное лицо — за определенную цену: настали трудные времена и так далее и тому подобное. Это было похоже на переговоры с поляками. В конце концов они сошлись на миллионе американских долларов за возврат негативов. Десять процентов сейчас нужно перевести на личный счет Кранского в Швейцарском банке. Борис объяснил, что этот счет у него уже много лет.
— Только один звонок, — Фогель взмолился, чего он не делал уже очень долгое время.
Кардиолог покачал головой.
— Помните, мистер Фогель, ваши люди знают, что произошло. Они пожелали поставить вас в известность, что в банке нет никаких проблем. Поэтому никто не ждет от вас никаких звонков. А если даже и ждет, я этого не допущу. Моя работа — доставить вас домой живым. Поэтому просто расслабьтесь.
— Я бы хотел, чтобы вы прекратили заставлять меня расслабляться.
Кардиолог любезно рассмеялся.
— Сейчас я дам вам кое-что, от чего вы уснете. Сон очень важен. Ваше сердце слегка перенапряглось. Замечательно, что, несмотря на ваш образ жизни, вы все еще в хорошей физической форме. Иначе, вероятно, не справились бы.
Он повернулся к медсестре, державшей стальную коробочку со шприцем и ампулой, снял крышечку с иглы и набрал в шприц содержимое ампулы.
— А я… справлюсь? — Порой эти американцы бывают очень небрежны в формулировках.
Взгляд кардиолога еще раз скользнул по монитору.
— Конечно, мистер Фогель. — Он подождал, пока сестра протерла спиртом руку Фогеля, а потом ввел жидкость в мышцу. — Когда проснетесь, будете уже во Франкфурте, — пообещал он. — И почувствуете себя гораздо лучше.
Он продолжал смотреть на Фогеля сверху вниз, пока глаза банкира медленно закрывались. Мгновение спустя Фогель спал. Сестра вопросительно уставилась на врача.
— Его анализы не очень-то хороши, — протянула она.
— Я знаю. Но что прикажете сказать человеку, который может тратить на себя такие деньги? Что мы просто поддерживаем его пульс, пока он не получит новое сердце?
— А он получит его?
Кардиолог выдавил еще одну приятную улыбку.
— К счастью, это не мои проблемы. В нашей системе за хорошие деньги пока еще можно купить то, что хочешь. Но в Европе сейчас туговато со всеми внутренними органами, особенно с сердцами. Поэтому у него будут трудности с поиском донора.
В центре связи на «Конкорде», стоящем в Международном аэропорту Даллес, один из техников сообщил о том, что пролетел больничный самолет. Чуть позже другой техник отметил, что частный «Боинг- 747» вошел в воздушное пространство Вашингтона и взял курс на Стокгольм. Регистрация всех подобных полетов была обычным делом, все подробности вводились в бортовой компьютер.
Вскоре после этого центр связи принял звонок от Мортона, сообщившего, что он уже на пути в аэропорт и просит команду запросить немедленный взлет.
Глава 7
Доктор Густав Ромер вслушивался в дождь, барабанивший по жестяной крыше веранды. Очередной ураган разыгрался на близлежащих вершинах Коста-Рики, прошелся по озеру Никарагуа и достиг островка, входящего в Солентинэймский архипелаг. Этот архипелаг, такой же картинно красивый, как и его название, был одним из самых укромных уголков на земле. Над озером величественно вздымалась гора Масая; вулкан не действовал уже больше века. Доктор Ромер неподвижно сидел в своем инвалидном кресле, положив руку на коробку с управлением, которое он придумал сам, чтобы дать своему искалеченному телу место в этом мире.
Физически он находился здесь, день был в разгаре, приблизительно часа три — как раз когда обычно начинается дождь. Мысленно же он все еще существовал в событиях, случившихся час назад, когда сидел в одиночестве в комнате, примыкающей к веранде. Откинувшись в кресле, с закрытыми глазами он слушал запись концерта. Внезапно раздался вежливый стук в дверь, вошел посыльный из клиники, оставил то, что принес, и ушел с такой нервной улыбкой, что можно было представить, как же ему хотелось знать содержание факса, запечатанного в конверт.
Прочитав послание, доктор Ромер смял его, сунул в карман и закрыл глаза. Потребовалось большое усилие, чтобы сосредоточиться на музыке и выключить настойчивые мысли о том, что произошло в Вашингтоне. Когда запись кончилась, он выехал в кресле на веранду, чтобы послушать почти такой же громкий, как музыка, шум дождя.
Небо потемнело, в скудном свете отчетливо выделялись лишь его темные очки, все остальное было в тени: странной формы череп, тощая шея и обрубок тела, лишенного ног от коленей. Эта самая голова превратила его детство в пытку, а во взрослые годы стала объектом разнообразных психологических догадок. Когда он обрел достаточное могущество, он запросил свое дело из Штази. Оценка его личности была поразительно близка к его собственной. Человек, рожденный с такой явственной аномалией и развивающий свои способности в изоляции, становится подозрительным, злопамятным и враждебным. Такое искажение личности прекрасно подходило для очень рискованных исследований.
В остальном дело не содержало никаких сюрпризов: подробное описание его становления — как, взявшись за дело в ту пору, когда иммунология была еще в зачаточном состоянии, он тут же увидел, что можно сделать с помощью новых препаратов. И еще о том, что его готовность экспериментировать на заключенных обратила на себя внимание служб безопасности.
Дождь шел прямой, не потревоженный ветром, крупные капли разбивались о землю. Обычно в подобные минуты он чувствовал себя так, словно заново родился, а боль никогда уже не вернется в его тело. Она, разумеется, вернется: часть той цены, которую он заплатил, когда в конце концов оставил Штази, вылетев из Восточного Берлина в это долгое путешествие в Эквадор. Он не испытывал никаких чувств, и, уж конечно, ни малейшего ощущения предательства.
Каждая стадия была изучена и дважды проверена; Мадам сказала, что не имеет значения, сколько это будет стоить, лишь бы он бесследно исчез от рыщущих глаз своих старых хозяев, да и всех прочих. Эти ищейки проверили все снова и снова, и теперь им не оставалось ничего иного, как объявить, что Густав Ромер, национальный герой, почетный член советской Академии наук и китайской Медицинской ассоциации, трагически погиб в расцвете лет. Оставить свой чемоданчик от Штази на месте собственной «гибели» — это, надо признать, была гениальная идея Мадам. В чемоданчике находилось вполне достаточно, чтобы удовлетворить любопытство.
Всего час назад он ни на мгновение не мог серьезно предположить, что мир, возможно, и не принял его смерти. Но этот час его мысли были заняты только одним. Понадобилось нечто большее, чем железная воля, чтобы напомнить себе о том, что основная часть жизни — первые пятьдесят три года — была все еще официально похоронена и только он один мог откапывать ее из могилы, когда ему хотелось побродить в
