Как и многие участники кембриджского форума, мы с Ивонной собрались ехать в Вену на поезде прямо из Англии. Но перед самым отправлением один дружелюбно настроенный коллега рассказал мне, что вице- президентом венского съезда назначен один из самых яростных моих противников, профессор Роберт фон Гейне-Гелдерн. Он издал листовку, содержащую резкую критику моей теории, и собирался бесплатно распространить ее среди всех участников конгресса.
Мы тут же сдали железнодорожные билеты и вылетели в Вену самолетом.
В Вене я оставил Ивонну в отеле, а сам помчался на такси в офис фон Гейне-Гелдерна. Меня встретил сутулый, но вполне бодрый пожилой профессор с живым взглядом спрятанных за линзами очков глаз. Он охотно дал мне экземпляр листовки. Когда же я попросил предоставить мне возможность выступить в свою защиту, профессор со злорадством в голосе ответил отказом. На выступления надо было записываться при получении приглашения, а теперь слишком поздно.
Два студента случайно услышали, как мне отказали в праве на защиту, и пришли в яростное негодование. К профессору отправилась делегация от студентов с просьбой провести открытые дебаты в рамках съезда. Им тоже отказали.
В тот же вечер студенты, в условиях строжайшей конспирации, организовали мне встречу с их любимым преподавателем Домиником Вёльфелем. Встреча происходила в заброшенном винном погребе, потому что им небезопасно было появляться в обществе опального профессора. В научных кругах Вёльфель пользовался репутацией ученого старой закалки, обладающего отличной интуицией в вопросах контактов различных культур. Я не раз цитировал его работы о культуре первопоселенцев Канарских островов. Мы сидели в полумраке, при тусклом свете газового фонаря, словно первые христиане, скрывающиеся в катакомбах от римских гонителей веры. Как выяснилось, Венский этнографический музей планировал раздать свой годовой отчет всем участникам конгресса. Ни директор музея, ни редактор-составитель отчета небыли замечены в тесной дружбе с вице-президентом съезда.
На следующее утро я нанес визит директору музея и получил разрешение включить в отчет свою статью. Очевидно, директор не знал, что отчет уже вышел из печати, и направил меня к одному из соредакторов, доктору Этте Беккер-Доннер. Дружелюбная дама, известный специалист по культуре южноамериканских индейцев, продемонстрировала мне груду отпечатанных отчетов, но тем не менее согласилась вложить в них листовку с моим ответом.
Был вечер пятницы, а конгресс открывался в понедельник.
К счастью, мои немецкие издатели, семья Ульштайнов, оказались тоже в Вене, а после огромного успеха книги о «Кон-Тики» наши отношения были безоблачными. Меня заверили, что если к воскресному утру я предоставлю готовый текст, то к вечеру воскресенья листовка будет готова.
В тот вечер я лег рано, чтобы хорошенько выспаться. Гейне-Гелдерн не удосужился прочитать мою недавно вышедшую работу. В субботу я занимался тем, что отыскивал в своем тексте цитаты, напрочь опровергающие аргументы противника — это было легко, поскольку в них не было ничего нового. Единственная свежая мысль заключалась в том, что Гейне-Гелдерн привел множество примеров того, что в определенные дни ветер над Тихим океаном менял направление и дул в сторону, противоположную той, куда плыл «Кон-Тики». На этот новый и, признаться, неожиданный довод я ответил только одно: если уж пользоваться подобным методом, то куда проще составить список пронесшихся там ураганов и на этом основании доказать, что в районе Тихого океана жизнь в принципе невозможна.
Утром в понедельник мы с Ивонной одними из первых вошли в украшенный флагами зал конгресса. Нас тепло поприветствовали слегка смущенные президент и вице-президент съезда и пробормотали нечто комплиментарное относительно моей статьи.
Бледный как смерть Гейне-Гелдерн поднялся на трибуну и объявил конгресс открытым. До самого окончания съезда он так ничего мне и не ответил, потому что он с первого захода израсходовал все свои боеприпасы, а после его попытки доказать, что <тихоокеанские ветра дуют совсем не так, как все думают, аргументов у него не оставалось вовсе.
Следующая возможность отомстить представилась ему восемь лет спустя, в 1960 году. В Вене проходил XXXIV Международный конгресс американистов, и на сей раз Гейне-Гелдерна назначили президентом конгресса. Получив приглашение, я взвесил все за и против и решил не только участвовать, но и прочитать лекцию. На сей раз я выбрал тему из области биологии, где я имел заведомое преимущество над Гейне-Гелдерном и его учениками.
Потом я нередко задавался вопросом, нарочно или случайно Гейне-Гелдерн рассадил всех своих учеников в первом ряду. Когда я вышел на трибуну, я просто физически ощутил волны неприязни и даже ненависти. Если бы взгляды могли убивать, я упал бы замертво прежде, чем произнес первое слово. Я зачитывал свое выступление, словно в тумане, в перекрестье враждебных глаз. Никто из них даже не вслушивался в мои аргументы. Но затем произошло невероятное. Когда я произносил заключительные фразы, то краем глаза увидел, что Гейне-Гелдерн встал со своего места и быстрым шагом направляется к трибуне. Он схватил меня за руку, словно я был его лучшим другом, и рассыпался в таких комплиментах, каких я не слышал ни до того, ни после. Его ученики на первом ряду, наверное, были так же поражены не менее меня. Только потом я понял, в чем дело. Моя лекция содержала доказательства контактов между Полинезией и Южной Америкой и камня на камне не оставляла от изоляционистской теории злейшего врага Гейне-Гелдерна, Е. Д. Меррила. Вне себя от радости, что я припер к стене американского ботаника, он совершенно забыл, что я переплыл Тихий океан в «неправильном» направлении. Ветер дул в мои паруса с такой силой, что мне до сих пор кажется, будто он меня обнимал прямо на трибуне, хотя все свидетели в один голос утверждают, что дальше рукопожатий дело не зашло.
Скоттсберг тоже зачехлил свой меч. Он пересмотрел собственные взгляды на флору острова Пасхи и первым признал, что единственные пресноводные растения, встречающиеся на острове, камыш тотора и лекарственная трава тавари, происходят из Южной Америки и могли быть занесены сюда только на судах древних мореплавателей. Камыш тотора играл очень большое значение на безлесном острове Пасхи. А на побережье Перу из него строили лодки и дома. Все попытки доказать, что семена камыша могли быть занесены на остров Пасхи перелетными птицами, оказались полностью несостоятельными, поскольку ни одна птица не могла долететь до столь удаленного от южноамериканского побережья острова. Более того, без участия человека на остров не могли бы попасть семена сладкого картофеля, маниоки, тыквы и перца чили, а когда европейцы впервые открыли остров, местное население давно выращивало все эти культуры.
Итак, в Европе моя битва с Голиафом пришла к победоносному завершению. Но ее отголоски долго еще бушевали на другом берегу Атлантического океана, за Берлинской стеной и поту сторону «железного занавеса».
В США книга и фильм о путешествии на «Кон-Тики» были встречены с таким же энтузиазмом, как и в Старом свете. Президент Трумэн принял участников экспедиции в Овальном кабинете Белого дома. Он произнес речь, в которой высоко оценил наше мужество, и показал альбом, куда он собственноручно вклеивал газетные вырезки, посвященные этому событию.
Но американские ученые отнюдь не спешили разделить всеобщий восторг, хотя и не нападали на нас столь яростно, как их европейские коллеги. Именно в Соединенных Штатах возникло устойчивое мнение, что плот из южноамериканского бальсового дерева никак не может доплыть до Полинезии. Ведущий специалист по вопросам мореплавания в доисторическом Перу доктор С. К. Лотроп из Гарвардского университета даже написал специальную диссертацию, в которой доказывал, что бальсовый плот не продержится в океане и двух недель. Следовательно, древние перуанцы не могли с его помощью достичь берегов Полинезии. Все ученые, включая сэра Питера Бака, неоднократно цитировали его выводы. К их числу принадлежал и милый пожилой профессор Герберт Спинден, у которого я когда-то останавливался в Нью-Йорке. Безуспешно я пытался уговорить его или кого-нибудь из его коллег прочитать мою неопубликованную рукопись. Я утверждал, что Полинезию заселили выходцы из Южной Америки, а он в ответ лишь улыбнулся и сказал: «Вот сами и попробуйте доплыть из Перу до Полинезии на бальсовом плоту».
Я принял его вызов.
Самым большим удивлением для меня стало, что после завершения нашего путешествия профессор Лотроп пригласил меня с женой к себе в гости. На пианино в его нью-йоркской квартире стояла точная
