– Да. Дети-фрагранты, которых я привез в Шубино, были запуганы и деморализованы, жизнь их превратилась в ад. Многие боялись выходить из дома, не делали этого месяцами, бросили школу и состояли на учете у психиатра. Я забрал их из семей – это было непросто, мне помогло применение феромонов, к этому времени я научился ими пользоваться. Официально наша коммуна была оформлена как летний лагерь для трудных подростков, поэтому пришлось найти пятерых преподавателей и психолога. Подбирал я их тщательно, платить им, с учетом специфики, пришлось немало, но в выборе не ошибся – они стали первыми обычными людьми, узнавшими о существовании фрагрантов, и остаются верными нам до сих пор.
Слайды на экране начали меняться. Я увидел, как ребятишки красят дома и строгают доски, занимаются с преподавателями, соревнуются в стрельбе из лука, купаются и загорают. Бросилось в глаза то, что многие мальчишки были лысыми, несмотря на юный возраст. Выглядели все довольными и безмятежными, никак нельзя было сказать, что им пришлось перенести в жизни так много трудностей.
– Это было поистине счастливое время, – со вздохом сказал Ганс. – Подлизы никоим образом не походили на трудных подростков, справлялся я с ними без особого труда. Выявилась одна особенность: фрагранты распознают друг друга на подсознательном уровне и относятся к себе подобным с искренней любовью. С обычными людьми мои подшефные могли собачиться сколько угодно, но ссор между собой, поверь, у них практически не было. К тому же я обнаружил удивительное, переходящее всякие разумные границы доверие к моей скромной персоне. Мне не нужно было принуждать делать что-либо, любой мой приказ выполнялся с радостью и энтузиазмом. Я стал для подлиз не просто старшим товарищем, а кумиром, объектом для поклонения и подражания. Некоторые, самые младшие, крутились вокруг меня целый день, ожидая, что я изволю дать приказание, пусть даже самое дурацкое. Мне не нравилось это, я боялся, что излишняя привязанность может сослужить ребятишкам плохую службу, что они не смогут существовать без меня, когда вернутся в город. Но время показало, что это не так. Детки мои выросли, научились жить самостоятельно. И вот сейчас снова пришлось стать боссом подлиз – так уж повернулись обстоятельства.
– Вы как муравьиная матка, Иван Алексеевич, – заметил я.
– Что? – удивился Ганс. – Странное сравнение, даже обидное, я бы сказал.
– Да-да, именно матка, ничего обидного тут нет. Может быть, вам это не так заметно, но взаимоотношения в сообществе подлиз – необычные, не совсем человеческие. Тут присутствует мощный подсознательный компонент. Во внутренние отношения подлиз неизбежно вмешивается влияние феромонов. А ведь это особый язык, присущий не людям, а насекомым. Конечно, нельзя низводить подлиз до уровня муравьев, пчел и термитов, об этом не может быть речи. Интеллект фрагрантов, насколько я уже убедился, превосходит уровень обычных людей – могу предположить, что это связано с регенеративными процессами в головном мозгу. И все же в том, как безусловно подчиняются вам все подлизы, усматривается нечто иррациональное, подобное тому, как общественные насекомые подчиняются приказам матки, дабы успешно текла жизнь колонии.
– Вижу, ты изрядный любитель энтомологии, – заметил Ганс.
– Поневоле, Иван Алексеевич, поневоле. Станешь энтомологом, если твоя любимая девушка – рабочая муравьиная особь…
– В твоих рассуждениях есть доля истины. То, что все подлизы привязаны ко мне, определено на генетическом уровне. Хочешь знать, почему?
– Мечтаю, Иван Алексеевич. Откройте великую тайну.
– В каждом фрагранте течет толика моей крови.
– В каком смысле?
– В прямом. Я был первым пациентом, которого Илья Борисович Григорьев исцелил при помощи своего препарата. Случилось это давно, в восемьдесят втором году, и было мне тогда семнадцать лет. Я лежал в областном онкодиспансере. Мне отрезали руку, я проходил курсы лучевой терапии один за другим, но ничего не помогало. Само собой, я мало понимал в том, чем и как меня лечат, я вообще плохо соображал тогда, находился в затуманенном состоянии между жизнью и смертью. Метастазы распространились по всему организму, я умирал. И тогда Григорьев, мой лечащий врач, сообщил родителям, что есть возможность прибегнуть к новому, не до конца проверенному средству. Он предупредил о большом риске, но родители согласились, и я согласился, выбора у нас не было. И знаешь, Дима, я пошел на поправку! Это казалось невероятным, но уже через месяц я стал похож на человека, еще через месяц меня выписали, а спустя полгода обследование показало, что я полностью здоров – если не считать, конечно, того, что остался без руки.
– Григорьев, насколько я догадываюсь, взял за лечение большие деньги?
– Ни копейки. Он возился со мной день и ночь, пылинки с меня сдувал, сидел у кровати часами, перевел в отдельную палату, брал бесчисленное количество анализов. Тогда я еще не знал, что он проводит научные эксперименты, отрабатывает на мне новую методику. Не знал… – Ганс задумчиво потер лысину. – Я выздоровел, и обнаружил, что не только избавился от саркомы, но и поумнел. В школе я никогда не блистал оценками, к тому же пропустил последний класс из-за болезни. А тут добился разрешения остаться на второй год, успешно закончил школу и без труда поступил в университет. Я считал, что болезни в моей жизни закончились. Илья Борисович не забывал меня, регулярно появлялся в нашем доме. Родители мои боготворили его, да и сам я относился к Григорьеву как к спасителю, не отказывал ему ни в каких просьбах. А просьб было немало – раз в три месяца Илья Борисович вызывал меня в клинику и проводил полное обследование. Он аргументировал это тем, что я – уникальный пациент, и мой опыт поможет спасти тысячи детей. К тому времени Григорьев стал доктором наук и перебрался из взрослого онкодиспансера в детскую областную больницу. Угадай, что случилось дальше?
– Счастье длилось недолго, – предположил я. – Через четыре года у вас начались проблемы, связанные с выработкой феромонов.
– Мне повезло: способности фрагранта проявились только через пять лет после лечения. К этому времени мне было двадцать два года, я заканчивал университет и оформлял документы для поступления в аспирантуру. Возможно, моя склонность к химической науке была связана с необычно чутким обонянием – нос мой работал не хуже спектрометра, большинство химикатов я мог определить по запаху, не прибегая к аппаратуре. Мне пришлось начинать с нуля, но я знал, какую методику применить – человеческие феромоны успешно выявляются методом газовой спектрохроматометрии. Не стоило особых трудов договориться, чтобы оставаться на кафедре на ночь и работать на аппаратуре. Мне удалось идентифицировать полтора десятка основных аттрактантов, репеллентов и стимулянтов. При помощи тренировок по методу обратной связи я научился регулировать выделение феромонов. Я сумел избежать основных проблем подлиз, потому что вовремя научился, как с ними справляться. Обнаруживал свои новые способности и осваивал их по мере возникновения. Разумеется, я никому не говорил о результатах исследований – понимал, что если станет известно о моем феномене, то покоя мне не будет никогда. Не говорил никому, кроме профессора Григорьева.
