своего творчества. Его 'свой пенек' обладал свойством 'ковра-самолета', легко, вдохновенно переносящегося в любое пространство Земли. Но это всегда обладало художественной целесообразностью, имело сверхзадачу, не сводясь к артистичному этнографическому эксперименту, а тем паче - к бравированию 'русской силой'... Допускаю, что если бы для воплощения той всемирной идеи, которая сияет в его 'Моцарте и Сальери', Пушкин мог найти материал в истории русского искусства, он не прибегнул бы к европейским историческим лицам. Но в России, если были, как всюду в мире, свои Сальери, не было - до самого Пушкина! - Моцарта. Гения такого масштаба и типа... или же он достоверно не известен нам... Правда, в этом случае обеднел бы сам цикл, единый цикл 'маленьких трагедий', который я читаю как изображенные Пушкиным ступени, симптомы 'заката Европы', 'крушения Европы', 'крушения гуманизма'. Но сама, несомненно всемирная, идея несовместности гения и злодейства, вообще говоря, могла вырасти и из здешнего, православного, материала. Да она, по сути, и выросла, пусть задним числом и уже 'на полях' литературного создания: жизнь и смерть самого Пушкина утверждает ее.
В. Б. Что ж, вы довольно уверенно оспариваете Достоевского... Хотя его пушкинская речь - нечто вроде национального Евангелия для множества современных писателей. 'Не сотвори себе кумира' - так?
Т. Г. Я-то думаю, вся утрированность предсмертной для Достоевского его пушкинской речи продиктована отчаянием, то есть попыткой преодолеть отчаяние перед реальным 'русским будущим', видимым писателем. Полагаю, он видел нечто вроде нынешнего нашего национального дня и желал 'перевернуть' для себя бездну, зияющую у ног, чтобы смотрелась она некоей необозримой высью... Отсюда и упоение тем, что тревожило и Герцена, и К.Леонтьева, все экстазы перед пограничной со слабостью 'русской силой'... Между тем, до чего доходят у нас начетчики Достоевского?! До какой национальной гордыни, - когда повторяют слова о 'всемирной отзывчивости' или 'мировом значении русской поэзии'! 'Да, - читаю в недавнем, 'пушкинском', номере столичного русского журнала, - пожалуй, ни один испанский писатель не создал ничего более испанского по духу, чем 'Каменный гость'...' Так во имя 'русской отзывчивости' перечеркивается вся испанская литература: от Сервантеса до Гарсиа Лорки. Эдак недолго и саму Испанию упразднить на карте мира, заместив ее Большим Болдином Лукояновского уезда Нижегородской губернии... Ну, а далее выясняется, что 'Пир во время чумы' Пушкина - это 'великая английская трагедия', а французы могут считать 'Скупого рыцаря' шедевром (своей! - Т. Г.) национальной драматургии'... Тут уж впору и русским заплакать: отнимают у нашей поэзии сразу две 'маленькие трагедии', передавая их другим национальным литературам. Уж и язык, на котором создано произведение, неважен для национальной 'идентификации' поэзии!.. А ведь пишет это талантливый человек. Есть, конечно, что-то очень русское в этом безоглядном патриотическом увлечении. Но все-таки: родись хоть сначала испанцем, чтоб ручаться за лучший экстракт испанского духа!
В. Б. Что ж, широк русский человек!
Т. Г. Порой недурно бы сузить, как считал Иван Карамазов. Хоть бы ради самодовления!..
В. Б. Но не чревато ли оно тем же - обедненным - культом 'малой родины', который знаком нам в советской поэзии последних ее десятилетий?
Т. Г. Все можно довести до абсурда - и широту, и узость... Но, я думаю, у больших поэтов есть - у каждого - 'милый предел' вроде пушкинского, но нет 'малой родины': как-то неприложим к ним такой адресок или 'нишка'...
В. Б. Как же вышло, что советская поэзия объективно все-таки раскололась - одни ушли в беспочвенную космичность, другие ограничили свои просторы 'малой родиной'?
Т. Г. Причин много. В общем виде они восходят к 'тектоническим' сдвигам в истории нашей, как и европейской, цивилизации, утратившей способность к высокой целостности мировосприятия даже со стороны творческих людей. Ближайшим же образом раскол на две крайности, о котором вы спросили, можно связать с резко изменившимся после Октябрьской революции социально-национальным составом здешнего 'поэтического цеха'. 'Малая родина' характерна для крестьянского элемента, ограничивающего свой взор, дух родной околицей, а подчас и эдаким горделивым хуторянством. Вместе с тем емкость 'географического' кругозора - это вопрос и качества, и масштаба таланта. Так, 'крестьянский' Сергей Есенин видел все же 'шестую часть Земли с названьем кратким 'Русь'... Это также и вопрос культуры. 'Крестьянский' Николай Клюев простирал свой взор к Беловодью не хуже, чем дворянски-культурный Николай Гумилев с его 'Индией духа' и дальними горизонтами романтических землепроходцев... Но крестьянская культура (то же, что народная в прямом смысле слова) так же отцветала, как и закатывающаяся дворянская. Те, кого прежде назвали бы 'крестьянскими поэтами', не случайно получили 'почти такое же' имя - 'деревенщики'. Но крестьянский поэт может, собственно говоря, писать обо всем - со своей, крестьянской, точки зрения. А 'деревенский' или 'деревенщик'?.. Чутко 'поновленное' имя не указывает ли заведомо на замкнутость и тематики, и 'географии'? Безбрежное 'крестьянское море', плескавшееся по всей России и бившее в границы ее, раздробилось как будто на 'отдельные', разрозненные деревни, обмелело, вмещаясь в стенах сиротливой избы: утлой уже оболочки быта, в огороже подворья и реже - района...
В. Б. А Николай Рубцов? Так ли он узок, 'локален'?
Т. Г. Это - счастливый случай истинного лирического таланта. К его творчеству можно бы поставить те два эпиграфа, которые Пушкин вынес перед главой второй 'Онегина': 'О rus!..' ('О деревня!') из Горация и - 'О Русь!' То есть в движении лирической волны у Рубцова сливаются эти два разномасштабных понятия или перетекают одно в другое. Это я и назвала бы возможной емкостью 'малой географии'. Которая вправе смеяться над беспочвенной 'космичностью'.
В. Б. Значит, не будет особой натяжкой считать 'деревенского' Н.Рубцова имперским поэтом?
Т. Г. Союзным, лучше бы сказать. Задушевное существо русской лирики во всех, в том числе государственных случаях (отношениях), исповедует идею союза в самом принципиальном смысле слова. Известные строки Н.Рубцова: 'С каждой избою и тучею, / С громом, готовым упасть. / Чувствую самую жгучую. / Самую смертную связь', - в своем роде могут быть 'прокомментированы' пушкинскими: 'Друзья мои, прекрасен наш союз! Он, как душа, неразделим и вечен...' А русская, заповеданная Пушкиным и коренная идея союза относится к разряду всемирных идей.
В. Б. Ну а беспочвенники, беспочвенные 'космисты'? Отчего их так много в советской и сегодняшней, постсоветской поэзии?
Т. Г. Это восходит к европейскому процессу 'крушения гуманизма' (А.Блок) с извращенными представлениями о человеке-мутанте (мой термин). А ближайшим образом тесно связано с еврейским элементом, хлынувшим в русскую литературу. Он принес с собой особую психологию кочевой, неземледельческой нации, резко противоречащую русской оседлости, укорененности, даже насмехающуюся над нашей 'неподвижностью', 'косностью'. Эту психологию и философию (ее четко выразил, например, Семен Липкин, утверждавший: 'Ведь земля - для кочевья. Было б пастбище, было б немного травы') не следует смешивать с культурностью, свойственной лишь укорененному духу. С культурностью или нериторической, нечаянной 'всемирностью', благодатной всечеловечностью, которая обеспечивает врожденным 'твердым стоянием' (Достоевский) на незаменимой 'своей почве'.
В. Б. Не удивительно ли, что при всей своей 'масштабности' эти 'земляне' - не только противники идеологии 'малой родины', но, как правило, враги Империи, которая олицетворялась для них Советским Союзом? Что руководит в этом ими: политика или искренний максимализм?
Т. Г. Дело в том, что они - враги формы, вообще оформленности и предпочитают, чтобы материя растекалась, как сказал бы К.Леонтьев. Отсюда, кстати, и дерзкое разрушение стихотворной формы, каким часто увлекаются 'планетарные' наши 'земляне'. Классической империи с ее жесткой 'уздой спасительного насилия' (К. Леонтьев) они противопоставляют не более гармонический СОЮЗ, а распыленность, свободу полной, индивидуалистической несвязанности, легко переходящей в элементарный хаос... 'Всечеловечность', к какой способны они, подразумевает не гетевско-пушкинское единство человечества при всем разнообразии существующих цивилизаций, но однородность человечества, при которой и не может стоять вопрос о таком сложном, внутренне напряженном процессе-явлении, как единство... Отсюда и ложная, пусто-риторическая 'всемирность', да и все адаптации абсурдного постмодернизма.
В. Б. Вы, стало быть, отделяете эту философию от политики? Стихи - от гражданской позиции, либеральных политических убеждений их авторов?
Т. Г. Политика сама не отделяется от этой философии, опирается на нее - так же, как постепенно прилепляется она (в форме национализма) к поэтическому культу 'малой родины'. Философская 'всемирность' беспочвенников оборачивается политическим идеалом 'мирового правительства', 'нового
