Умывалась пречище всего!
Что до тела тебе моего!
Свою любовь Татьяна Глушкова не только в стихах, но и в жизни рифмовала лишь с кровью, 'ибо легче - любви не знавала'. Страсть дает плазменную энергию стиху - и уже все определяет страдание, радость, надежда, она окунается так глубоко в своем и упоении любовью, и погружении в любовь, что отключается от всего внешнего мира:
Я не знала темней забытья,
Чем с тверезостью протоколиста
Вспоминать, как весенние листья
Шелестят на плече у тебя.
Воистину, только женщинам дана такая полнота погружения в любовь! Но именно тогда, когда любимый становится хлебом насущным, первейшей принадлежностью к жизни, он уходит. Оставляя за собой пожарище любви.
Как медленно он разжимал
Свои, уже пустые, руки.
Веселым поездом разлуки
Уже манил его вокзал.
Разлука на какое-то время становится ключевым словом в лирике Глушковой. Хоть и наперекор судьбе, умом своим старалась убедить себя: 'Разлуки нет'. Даже так девизно назвала свой третий сборник стихов, но в жизни-то разлука стала ее спутницей до конца дней.
Не измены - но хриплые звуки
Немотой искаженного рта,
И теперь уже полной разлуки
Через степь золотая верста.
Лучшие разлучные стихи становятся созвучны народным русским песням, древним женским плачам.
Нелюбимая - телом страшна,
Нелюбимая - ликом зазорна.
Нелюбимая - слишком вольна!
Нелюбимая - слишком покорна!...
Нелюбимую ты не жалей:
Эка невидаль - муки-разлуки!
Что ни кочет, - по ней - соловей:
Всюду слышит любимые звуки.
Нелюбимую ты не люби,
Эка, жадные руки простерла!
А сведи к той кринице в степи,
Что похожа на черное горло!
Поясочек удавкой завей...
В нынешнем скудном эмоциями мире, когда даже поэзия потворствует своим прихотям - быть подальше от читателя, когда поэты утыкаются в стихи, как в броню, защищаясь от жестокого и расчетливого мира, - в броню сложности, холодности, отстраненности, - в этом мире разлучные, страдающие, горестные стихи Глушковой о любви дают читателю возможность жить сердцем, сопереживать, звучат для него как последняя исповедь о сгоревшей страстной любви.
И я ничем уж не владела,
Достойным боли и любви.
И лучезарный отблеск тела
Уж не был на устах молвы.
...И обретается та протестантская, если хотите умных слов, экзистенциальная свобода, от которой так хочется выть. Свобода беспредельного глубинного одиночества...
Я подслушала: там, впереди,
За горою, - такая разлука,
При которой - ни слова, ни звука,
Ни любви, ни проклятья в груди...
Лишь в низине, в капустных лесах,
Одиноко, как во поле чистом,
Машет бабочка белым батистом,
Через миг истлевая впотьмах...
..............................
А ты-то думал, я спроста
Шепчу иссохшими губами:
Еще румянятся уста,
Еще последняя верста
Лежит за дымными горами,
Еще и он - перед глазами!
.............................
Что тебе до безрадостных строчек?
Я б сама променяла их стон
На степных, подрумяненных ночек
Колокольный, малиновый звон!...
Но нет уже и не будет малинового звона страстных ночей. Нет даже тепла объятий и поцелуев, ибо сама в конце концов безрассудно и безотчетно, с русской женской беспредельностью, подарила любимому 'право целовать чей-то жадный роток...', не осталось даже следов любовного недуга, безнадежно прошло то время, '...когда оливковое тело, как будто душу, берегла'. Нет уюта семьи, от матери в память остался лишь ее голос, и - может быть, самое страшное? (Как выдает стих скрытую печаль поэта?!) - '...это ли обида, / проклятье дней, трезвон ночей,/ что я избавлена от вида / смятенной дочери моей...' Избавлена от права поучать, от замираний и воспеваний. Ибо нет и никакой дочери, и стоишь в этой жизни на поле - которое не перейти - одна. Отсюда - острейшее чувство одиночества, когда становятся чужды современники, объединенные с поэтом лишь мгновеньем времени. Уходят в прошлое друзья и подруги, исчезают возлюбленные... Как спасение погружение в бездну времени и литературы, ощущение всей истории как единого с тобой пространства. Когда не современники, а соотечественники, как когда-то писал критик Николай Страхов, собранные бережно и коллекционно тобою из всех веков русской истории, объединяются с тобою же единой судьбой и единой культурой. Судьба культуры, судьба поэзии становится главной для дальнейшего существования Татьяны Глушковой. И в любовной лирике ее личность поэта определяла не только смысл, но даже форму, ритм и рифму стиха. Масштаб эмоций определял и значимость тех или иных строк, то уходя в предельную исповедальность, то впадая в молитвенное смирение. Все становилось поэзией. Все оправдывалось поэзией. 'Даже если я духом мертва, так и это душе пригодится!', даже если '...я была сожжена и отпета - до пришествия Судного дня' - все преображается поэзией, ею и спасается, ею врачуется. Поэт начинает героически противостоять своей судьбе, как писала Анна Ахматова 'наперекор тому, что смерть глядит в глаза...' Очень точно определила эти стихи критик Инна Роднянская: 'Эстетизированная стойкость как ответ на судьбу'. Поэт становится выше своей горькой женской биографии. Может быть, провидчески, и трагедия любви была дана для того, чтобы во время оно поэт возвысился до трагедии своего народа? Слился с судьбой народа? Обрел народный слух?
Татьяна Глушкова находит себе отзвуки в разных эпохах, но и сама становится шире своего личного времени. Она смело вверяет трагизм своей судьбы, всю канву своей внешней жизни вольным поэтическим строкам. Убегая от свободы одиночества в свободу русской поэтической речи.
Горделивой моей прямотой,
Терпеливым моим униженьем
Я добыла бесстрашный покой.
Навеваемый стихосложеньем.
Все отдала, от всего отрешилась, обретая дар '...у тоски любовной нечаянные песни занимать...' Все для дальнейшей жизни Татьяны Глушковой со временем сделалось поэзией, а поэзия, в свою очередь, стала для нее всем. И уже не друзья и подруги навещали ее, не возлюбленные и не родственники, а соотечественники иных лет и эпох. Герои великих творений, да и сами великие творцы русской культуры.
Чьих стихов неразрезанный томик?..
И уже под обрывом возник
Этот красный охотничий домик,
Черной девки задушенный крик...
.............................
