не намерен, товарищ полковник! Как воевать без людей буду? - А как же будет воевать дивизия? А? Вся дивизия? - спросил Гуляев, чувствуя, что снова сбивается на тон Иверзева, и раздражаясь на себя за это. Воспаленные веки танкиста упрямо сузились. - Не могу! Я отвечаю за своих людей, полковник! В ближайшем вагоне с грохотом взорвалось несколько снарядов, взметнулась крыша, дохнуло обжигающим жаром. Лицам стало горячо. На мгновение оба отвернулись, их заволокло дымом; танкист закашлялся. - Товарищ полковник, разрешите обратиться? - послышался в эту минуту за спиной Гуляева насмешливый голос. - По- до-жди-те! - холодно, не оборачиваясь, проговорил Гуляев и добавил жестко: - Я потребую... потребую выполнения, танкист! - Товарищ полковник, разрешите обратиться? - Кто еще тут? - Гуляев, морщась, круто повернулся и удивленно воскликнул: - Капитан Ермаков? Борис? Откуда тебя черти принесли? - Здравия желаю, товарищ полковник. Среднего роста капитан в летней выгоревшей гимнастерке с темными следами от портупеи стоял возле; тень от козырька падала на половину смуглого лица, карие, дерзкие глаза, белые зубы блестели в обрадованной улыбке. - Ну, не узнаете, товарищ полковник! - оживленно повторял он. - Что, не верите? Доложить, что ли? - Да откуда тебя черти принесли? - вновь проговорил Гуляев, сначала нахмурился, потом засмеялся, грубовато стиснул капитана в объятиях и сейчас же отстранил его, косясь через плечо. - Идите, - буркнул он танкисту. - Идите. - Дайте жрать, полковник! Толком четыре дня не ел! - сказал капитан, улыбаясь. - Я сутки без дымового довольствия!.. - Да откуда ты?.. Докладывай! - Из госпиталя. Ждали в пути, когда кончится у вас тут. Потом появляется Жорка с майором, ну и... прикатили на паровозе. - Легкомыслие? Шутишь все? - пробормотал Гуляев, всматриваясь в заштопанный рукав капитанской гимнастерки, и густо побагровел. - Не писал из госпиталя, хинная ты душа! А? Молчал, ухарь- купец! - Я хочу не есть, а жрать! - ответил капитан, смеясь. - Дайте хоть сухарь! Водки не прошу. - Жорка! - крикнул полковник. - Проведи капитана Ермакова к машине! Жорка, до этого скромно стоявший в стороне, просветлел лицом, заговорщицки подмигнул капитану голубым невинным глазом: - Тут в лесу Недалеко. Все, что можно было сделать в создавшихся обстоятельствах, было сделано. Устало догорали загнанные в тупики вагоны; с последним, как бы неохотным треском запоздало рвались снаряды. Пожар утих. И только теперь стало видно, что стоял теплый, погожий день припозднившегося бабьего лета, Чистое сияющее небо со стеклянно высокой синевой развернулось над лесной станцией. И лишь на западе неуловимо светились в бездонной его глубине беззвучные зенитные разрывы. Порыжевшие, тронутые осенью приднепровские леса, окружавшие черное пепелище путей, обозначились четко, как в бинокле. Полковник Гуляев, потный, разомлевший, не без наслаждения скинув горячие сапоги с усталых ног, подставив ноги солнцу и расстегнув китель на волосатой пухлой груди, лежал в станционном садике под облетевшей яблоней. Здесь все по- осеннему поблекло, поредело, везде неяркий блеск солнца, везде хрупкая прозрачная тишина, вокруг легкий шорох палых листьев, чуть-чуть тянуло свежим воздухом с севера. Капитан Ермаков лежал рядом, тоже без сапог, без ремня и фуражки. Полковник, хмурясь, сбоку рассматривал его исхудалое, побледневшее лицо, прямые брови; черные волосы упали на висок, шевелились от ветра. - Та-ак, - проговорил Гуляев. - Никак, раньше времени прибежал? Что, не терпелось, терпежу не было? Ермаков вертел опавший яблоневый лист, задумчиво щурился на него. - Променять госпитальную койку вот на это... стоило, честное слово, ответил он, сдунул лист с ладони, проговорил полусерьезно: - Вы что-то, полковник, растолстели. В обороне стоите? - Ты мне не вкручивай, - недовольно перебил Гуляев. - Я спрашиваю, почему прибежал? Ермаков потянулся к яблоне, сорвал голую веточку, внимательно осмотрел ее, сказал: - Вот, оторвал эту ветку - и она погибла. Верно? Ладно, оставим лирику. Как там моя батарея, жива? - И, слегка усмехнувшись, повторил: Жива? - Твоя батарея ночью форсировала Днепр. Ясно? - Гуляев повозился, поерзал животом по желтой траве, по сухим листьям, спросил: - Какие еще вопросы? - Кто командует батареей? - Кондратьев. - Это хорошо. - Что хорошо? - Кондратьев. - Вот что, - грубовато и решительно проговорил Гуляев, - хочу предупредить тебя, и без шуток, дорогой мой. Будешь грудью по-дурацки, по-ослиному пули ловить, храбрость показывать - к чертовой бабушке спишу в запасной полк! И баста! Спишу - и баста! Убьют ведь дурака! Что? - Ясно, - сказал капитан. - Все ясно. Обветренное, крупное, заметное покатым морщинистым лбом лицо полковника медленно отпускало выражение недовольства, нечто похожее на улыбку слабо тронуло его губы, и он проговорил с грустным весельем: - Оторванная ветка! Ска-жи-те! Философ, пороть тебя некому! Лежа на спине, Ермаков по-прежнему задумчиво глядел в холодноватую синеву неба, и Гуляев подумал, что этому молодому здоровому офицеру мало дела до его слов, до откровенного беспокойства, не предусмотренного никаким уставом, - они знали друг друга со Сталинграда. Был полковник одинок, вдов, бездетен, и он точно бы видел в Ермакове свою молодость и многое прощал ему, как это иногда бывает у немало поживших на свете и не совсем счастливых одиноких людей. Долго лежали молча. Пустой, перепутанный паутиной садик был насквозь пронизан золотистым солнцем. В теплом воздухе планировали листья, бесшумно стукаясь о ветви, цепляясь за паутину на яблонях. В тишину долетало отдаленное гудение танков из леса, тонкое шипение маневрового паровозика на путях, отзвуки жизни. Сухой лист упал полковнику на плечо. Он медлительно смял его в кулаке, скосил глаза на Ермакова. - Прорывать оборону будем. Крепкий орешек на правом берегу Что замолчал? - Так, думаю. И сам не знаю о чем, - сказал Ермаков. Со стороны вокзала, приближаясь, послышались голоса, показавшиеся странными здесь, женские голоса, звучные и будто стеклянные в тихом воздухе полуоблетевшего сада. Полковник Гуляев, неловко повернув обожженную шею, крякнул от боли, недоуменно оглядываясь, спросил: - Это что же такое? По тропе, левее вокзала, через сад двигались две женщины, несли огромный сундук, переплетенный веревками. Одна, молодая, босоногая, в выцветшей блузке, небрежно заправленной в юбку, шла изогнувшись, напрягая крепкие икры, другая, постарше, была в мужской телогрейке, в сапогах, смуглое лицо измождено, волосы растрепались, и солнце, бившее сзади, просвечивало их. - Далеко ли, красавицы? - крикнул Гуляев и, кряхтя, сел, потер колени. Женщины опустили сундук; молодая выпрямилась, нестеснительно оглядела грузноватую фигуру Гуляева, игриво-дерзким взглядом скользнула по лицу Ермакова и вдруг фыркнула, засмеялась. - Помогли бы, товарищ полковник, вещи у нас больно тяжелые! Серьезно... Ермаков спросил с явным интересом: - А вы что же, недалеко живете? Здешние? Молодая заулыбалась, выставила грудь, ловкими пальцами поправила косынку над тонкими бровями, а та, что постарше, в телогрейке, потупилась, смугло покраснела. Молодая бойко сказала: - Мы рядом тут. В лесу село... Одни мы! Просто одни. Помогли бы?.. - Пойдем? - полувопросительно сказал Ермаков. - А, товарищ полковник? - Да ты что? - свирепым шепотом остановил его Гуляев и протестующе замахал крупной рукой. - Не в форме мы, красавицы, босиком, видите? Наше дело военное, бабоньки, некогда нам! Идите, идите себе! Немного спустя, когда женщины скрылись в конце сада, полковник, наморщив озабоченно лоб, заторопился, стал натягивать шерстяные носки, говоря: - Кончено. Поехали. Хватит. Ермаков шутливо сказал ему: - А может быть, пойдем? Надо бы помочь. - Да ты что? - Гуляев, багровея, ожесточенно вбил ногу в узкий сапог, резко одернул на животе китель. - Нечего нам тут. Залежались. Дел по горло! Косматое нежаркое солнце садилось в леса.
Глава вторая
Ночь застала их в дороге, холодная, звездная октябрьская ночь. Шумом, движением, людскими голосами была наполнена лесная темнота. Жорка изредка включал фары, и в белом коридоре то мелькала оскаленная, скошенная на свет морда лошади, то заляпанный грязью борт грузовика, то кухня, разбрызгивающая по дороге раскаленные угли, то щит орудия и нахохленные спины ездовых, то непроспанные лица солдат. Все это двигалось, шло, ехало, копошилось, скакало во тьме туда, где за лесами тек Днепр. - Гаси! Гаси фары, дьявол! - метнулся от подпрыгивающей впереди повозки крик, мимо скользнуло белое лицо ездового, и по борту 'виллиса' жестяно хлестнул кнут. - Надо бы через спину тебя протянуть, - ворчливо пробормотал полковник. - А ну, гаси. И перестань жевать, ну? Хмуро вобрав голову в плечи, Гуляев смотрел сквозь ветровое стекло на дорогу; Жорка лениво грыз сухарь, одной рукой держал руль, изредка поглядывая вверх, где текло мерцающее холодное небо. - Вот бродяга! - сказал он и спрятал сухарь в карман. - Гляньте-ка, товарищ полковник, опять фонари развесили. В небе распускался сумрачный желтый свет: четыре осветительные бомбы, роняя искры, высоко висели над лесом среди звезд. Они медленно летели, косо и тихо опускаясь. Вверху выступили из темноты, четко прорезались оголенные вершины деревьев. Лес сразу ожил, черные тени кустов поползли, задвигались на дороге, мешаясь с тенями людей, машин, повозок; впереди ожесточенно взревели танки, кто-то зычно подал команду из глубины колонны: - Сто-ой! Жорка вопросительно поднял одну бровь; полковник проговорил в воротник: - Объезжай. 'Виллис' обогнул колонну машин, тесно сгрудившиеся повозки, орудия, понесся впритирку к лесу, ветви захлестали, забили по бортам, упруго подбрасывало на корневищах. Деревья расступились, стало по-дневному светло. Над головой, разгораясь, плыли 'фонари'. Впереди с громом рванулось двойное пламя, и в лесу ахнуло, загремело, как в пустых коридорах. - Куда? Куда под бомбы прешь? Не видишь? - закричал кто-то отчаянным голосом, и человеческая фигура метнулась перед радиатором. - Ку-уда?.. - Стоп! -
