Батальоны просят огня

с Шурочкой сидят. Мечтают вроде. Кравчук сердито откинул брезент и выкарабкался по скату воронки наружу, в холодную тьму. Ветер шумел, топтался в кронах сосен. Дуло студено с Днепра. Там по-прежнему, распарывая потемки, взмывали ракеты, освещая черную воду и черное небо. Поеживаясь от холода (у костра разморило), Кравчук поглядел на красные стаи пуль, которые, обгоняя друг друга, неслись к острову, осуждающе послушал гудение машин, скрип повозок по песку, голоса в темноте и зашагал, натыкаясь на корневища. - Старший лейтенант! - вполголоса позвал он, ничего не видя в плотных потемках осенней ночи. Впереди кто-то простуженно покашлял, и отозвался мягко картавящий голос: - Вы, Кравчук? - Я. - Подойдите, пожалуйста, сюда. Я послал Скляра искать старшину. Исчез куда-то старшинка. Кухни до сих пор нет. - Тут ведь стреляют, - насмешливо произнес женский голос. Кравчук огляделся: на снарядных ящиках, подняв воротник шинели, сутулился старший лейтенант Кондратьев, сбоку, почти сливаясь с ним, сидела батарейный санинструктор Шурочка. Когда же подошел Кравчук, она не отодвинулась от комбата; он сам немного отстранился, простуженно спросил сквозь кашель: - Как дела, сержант? - Что же вы к костерку-то не идете, товарищ старший лейтенант? Кравчук неодобрительно глянул на освещенное ракетой лицо Шурочки, добавил: - Кашляете... А шинель мокрая небось... - Все обсушились? - отозвался Кондратьев. - Как Лузанчиков? - Озяб. Опомниться не может. - Что от Сухоплюева? - Танки, говорят, там ходят. - Это мы и отсюда слышим, - по-прежнему насмешливо сказала Шурочка, точно мстя сержанту за его осуждающий взгляд. - Да, это я отсюда слышу, - повторил Кондратьев задумчиво. - Гудят. И в это время с правого берега ударили танки. Спаренные разрывы на кромке острова осветили склоненные фигуры саперов. И снова: выстрел разрыв. - Вот они... Прямой наводкой, - сказал Кравчук. - В обороне врыты. И зацепился он как зверь. Что ж, опять купаться будем, товарищ старший лейтенант? Он спросил это без тени улыбки - Кравчук не умел шутить - и долго глядел на правый берег, ожидая, что скажет Кондратьев. Тот молчал, молчала и Шурочка, и, понимая это молчание по-своему, Кравчук подумал, что до его прихода был между ними иной разговор. Он осуждал командира батареи, но с особенной неприязнью судил он вызывающую эту Шурочку, которая открыто льнула к Кондратьеву. Он осуждал ее ревниво и хмуро, потому что хорошо знал о прежних отношениях ее и капитана Ермакова. Сержант недолюбливал Кондратьева за его странную манеру отдавать приказания: 'прошу вас', 'не забудьте', 'спасибо' - и порой с чувством неудовольствия и удивления вспоминал те времена, когда капитан Ермаков перед всей батареей называл старшего лейтенанта умницей. После того как капитан Ермаков отбыл в госпиталь и место его занял командир первого взвода Кондратьев, санинструктор Шурочка стала властно, на виду всей батареи, брать его в руки, командовать им, и Кравчука оскорбляло это бабье вмешательство. До этого он пытался ее защищать: тонкая, с высокой грудью, в ладной, всегда чистой гимнастерке, в хромовых сапожках, она вызывала в нем трудную тоску по женской ласке, но когда теперь Деревянко едко говорил, что она из тех, кто вечером ляжет на одном конце блиндажа, а утром проснется на другом, Кравчук не останавливал его, как прежде. - Так как же, товарищ старший лейтенант? - переспросил Кравчук, в темноте чувствуя на себе взгляд Шурочки. - Снова купаться будем? Помолчав, Кондратьев ответил тихо: - Вряд ли все переправимся нынче ночью. Только что я разговаривал с саперным капитаном. Ругается на чем свет стоит - восемь человек у него за два часа выкосило. Пойдемте. Посмотрим, как там... Он встал, и Кравчук увидел в мерцании ракет его сутуловатую фигуру в мешковатой шинели с нелепо торчащим воротником. 'Экий слабак, искупался в Днепре - простуду схватил', неодобрительно подумал никогда в жизни не болевший Кравчук. Шурочка тоже поднялась, гибко, бесшумно, только сапожки скрипнули. Сказала властно: - Старший лейтенант Кондратьев! - Что, Шурочка? - С вашим бронхитом не советую лазить в воду. Вам у костра погреться надо. Портянки просушить. Шинель. Выпить водки с аспирином. - Что же делать, Шурочка? - виновато ответил Кондратьев. - Старшины нет. Водки нет. 'Что ты, умная такая, раньше обо всем этом молчала?' - сообразил Кравчук и со злостью сказал: - На войне нет бронхита. Кондратьев смущенно проговорил: - Да, да, конечно. Идемте, Кравчук. - Что же, пойдем! - твердо сказала Шурочка, будто Кондратьев обращался к ней. И пока шли впотьмах меж сосен, пока шагали по острову к берегу, Кравчук неотступно слышал позади тонкий, решительный скрип песка под Шурочкиными сапогами, думал: 'Экая сатана-бабенка, ничего не боится, закрутит Кондратьеву голову И кто это выдумал женщин на войне держать! Одна беда, неразбериха, тоска от них'. Они задержались на берегу, в сырой тьме, пронизываемые ветром. С явным недоверием прислушались к короткому затишью на той стороне - странно молчали пулеметы в непроницаемо сгустившейся ночи, оттуда, из темноты, веяло сладковатой гнильцой трупов. - Вот, - прошептал Кравчук. - Притихли... - Ужин, - ответил Кондратьев, сдерживая кашель. - Немцы пунктуальны... Потом донесся спешащий, стук топора, голоса вблизи воды, отрывистые команды: 'Шевелись; По-быстрому!' Там, внизу, ползали саперы вокруг сколачиваемого парома, и Кондратьев окликнул: - Капитан, капитан! - Кто там? Эй! Кто там? - отозвался из потемок прокуренный начальственный баритон. - Давай сюда! Кондратьев не успел ответить. Над Днепром с шипеньем повисли гроздья ракет, заработали пулеметы, смешались зеленые и белые светы в небе, смешались трассы, конусом несясь к парому, и весь берег, фигурки саперов озарились, проступили из ночи, как на желтом листе бумаги. Гулко сдваивая, ударили танки. Слева возник широкий дымящийся синий столб, скользнул по берегу и уперся в какую-то лодчонку, подле которой мигом рассыпались люди. - Ложись! Они упали на мокрый песок, в свежую щепу у самого парома, над головой взвизгивали трассирующие пули. - Разрывные, - пояснил Кравчук и увидел: к лежавшему впереди Кондратьеву подползает от парома человек в офицерской фуражке. - Кто такие? - спросил, преодолевая одышку, начальственный баритон. - Как дела с паромом? - ответил Кондратьев. - А вы не видите? Ей-Богу! Ходите, демаскируете. Людей у меня косит. Дайте солдат. Человек пять-шесть. Пришлите людей... И дуйте отсюда. - Сколько нужно людей? - Десять человек. - Много просите, - мягко возразил Кондратьев, и Кравчук, услышав, подумал облегченно: 'Вроде правильно...'. - Давай, давай отсюда, артиллеристы... Видишь, прожектора появились... Давай! Не демаскируй! Они ползком выбрались из района саперов и молча двинулись в глубь острова. Кондратьев покашливал. Шурочка шла рядом с ним. Кравчук спросил: - Кого пошлем? - Подумаем, - невнятно ответил Кондратьев. Впереди послышалось фырканье лошади, легкий металлический звук; поддеревьями, низко над землей, затлели угольки, дохнуло теплым запахом подгоревшей пшенной каши. - Кто идет? - раздался неподалеку полувеселый окрик. - Это вы, Скляр? - спросил Кондратьев. - Что, нашли старшину? - Товарищ старший лейтенант, вы только, пожалуйста, не удивляйтесь. Вы не поверите своим ушам! - торопясь, оживленно заговорил невидимый в темноте Скляр. - Вы не поверите своим ушам, кого я привез от старшины! Он был у старшины... - Что, что? - не понял Кондратьев. - О чем вы? - Я вам не скажу, вы сами посмотрите! - восторженно воскликнул Скляр. - Это почти военная тайна... Кравчуку не понравился такой вольный оборот речи. - Что такое? - грозно повысил голос Кравчук. - Почему так со старшим лейтенантом? - Я извиняюсь! Товарищ старший лейтенант... товарищ сержант, вы не поверите своим ушам! Вы сами посмотрите, - произнес Скляр секретным шепотом. - Там, в воронке!.. Они подошли к бомбовой воронке: снизу доносился говор. Кондратьев откинул брезент, и все трое соскользнули вниз, к костру, в дым, в тепло, в запах парных шинелей. Возле огня в окружении солдат и потного растерянного старшины Цыгичко сидел на ящике капитан Ермаков, свежевыбритый, веселый, в расстегнутой на груди шинели, ел из котелка горячую кашу, дул на ложку, глядя на вошедших темными улыбающимися глазами. И обрадованный Кравчук мгновенно успел заметить, как Шурочка прикусила белыми зубами губу, как золотая пуговка на высокой ее груди всколыхнулась, как у Кондратьева стало беззащитным лицо. - Сережка!.. - воскликнул Ермаков, швырнул со звоном ложку в котелок и, оттолкнув умиленно заморгавшего старшину, встал навстречу. Здравствуй, Сережка! Здравствуй, Шура! Здорово, брат Кравчук! Он сильно обнял Кондратьева, потом Кравчука, шутливо обнял и Шуру, звонко поцеловал ее в щеку и засмеялся. - А ну-ка садись все! Старшина, котелки да горячую кашу! Да пожирней у меня! Мигом! - Слушаюсь, товарищ капитан! Старшина Цыгичко, пожилой человек с острым хрящеватым носом и пухлым откормленным лицом не вылез - выпорхнул из-под брезента, струйка песка зашуршала, скатываясь к сапогам Шурочки, а Кондратьев опустился на угол ящика, проговорил взволнованно: - Неожиданно ты. Из госпиталя? А я вот за тебя командую... - Очень рад, - сказал Ермаков. - Слушай, по дороге узнал, что у тебя четыре орудия на той стороне, а здесь ребята рассказали, что только два... Значит, половины батареи нет? Объясни, пожалуйста. Кондратьев вздохнул, положил руки на колени и сконфуженно стал говорить, что только два орудия удалось переправить на правый берег: одно прямым попаданием разбило на пароме, на середине Днепра, плоты затонули; четвертое орудие еще не вернулось из армейских мастерских, оно там второй день; вчера убило лейтенанта Григорьева, ранило сержанта Соляника, наводчика Дерябина, остальные добрались сюда вплавь, с ранеными. Это было прошлой ночью... Ермаков ковырнул ложкой дымящуюся кашу, бросил ложку в