скомандовал Гуляев, вынося вон из машины ногу. 'Виллис' с ходу затормозил, и Ермаков ударился бы о спинку переднего сиденья, если бы не спружинил руками. Полковник вылез, пошел вперед к сумеречно освещенной 'фонарями' колонне танков; моторы работали, стреляя резкими выхлопами, танки продвигались толчками к матово отблескивающей воде. Там, в проходе, образованном съехавшими к обочине повозками и кухнями, они с гулом вползали на качающийся понтонный мост. - Днепр? - спросил Ермаков, наклоняясь к уху Жорки. - Не-е, рукав... Днепр дальше, - ответил Жорка. - Почуяли, бродяги, все время тут долбят... Во кинул, бродяга! Слышите - поросята завизжали? Заглушая гул танковых моторов, крики у переправы, ржанье лошадей, новые пронзительные, рвущие воздух звуки возникли в небе. Небо обрушилось; ослепляя, брызнули шипящие кометы, полыхнули огнем в глаза; 'виллис' с силой толкнуло назад. Ермаков, испытывая холодно-щекочущее чувство опасности, притупившееся в госпитале, смотрел на разрывы, затем увидел в хаосе рвущихся вспышек на миг повернутое к нему лицо Жорки, сквозь грохот прорвался его голос: - Ложи-ись, товарищ капитан! Пикирует! И Ермаков, возбужденный, со сжавшимся сердцем, - отвык, отвык! делая размеренные движения, вылез из машины и, чувствуя, глупость того, что делает, заставил себя не лечь, а стоять, наблюдая за дорогой. В ту же минуту металлический нарастающий рев мотора начал давить на уши. С белесого неба стремительно падала на переправу тяжелая тень, оскаливаясь пулеметными вспышками. И он поспешно лег возле машины. Красные короткие молнии, подымая ветер, отвесно неслись вдоль колонны. Упала, забилась в оглоблях, заржала лошадь, 'О-ох, о-ох', - послышалось из леса; что-то зашлепало по мокрому песку вокруг головы Ермакова, и он непроизвольно нащупал и отбросил горячую крупнокалиберную гильзу. В глубине леса учащенно и запоздало застучали скорострельные зенитные орудия. Трассы вслепую рассыпались в небе, все мимо, мимо тяжелого низкого силуэта самолета. Гул его удалялся. Зенитки смолкли. Угасающие 'фонари' опустились к самой воде. И было слышно, как на другой стороне рукава слитно рокотали танки: они переправились во время бомбежки. Ермаков поднялся с земли, разозленный, подавленный тем, что чувство страха оказалось сильнее его, отряхнул сырой налипший на колени песок, подумал: 'Разнежился. Конец. Прежняя жизнь начинается'. - Из санроты! Где санрота? Санитары! - донесся крик из колонны, и она зашевелилась, задвигались фигуры меж повозок и машин. - Жорка! - раздался голос Гуляева. - Все целы? - Целы, целы. Поехали, - ответил Ермаков преувеличенно спокойно. 'Виллис' снова понесся по дороге к Днепру. Ермаков смотрел на мелькающие стволы берез, на темную нескончаемую колонну; сырой ветер обливал холодом потную от возбуждения шею, еще не проходило раздражение на самого себя после только что пережитого страха; он не любил себя такого. Так же, как большинство на войне, Ермаков боялся случайной смерти: смерть в нескольких километрах до фронта всегда казалась ему такой же унизительно глупой, как гибель человека на передовой, вылезшего с расстегнутым ремнем из окопа по своей нужде. - Началось наше, - сказал Жорка и осторожно захрустел сухарем, включил на мгновение фары. Вспыхнув, они скользнули по борту 'студебеккера', осветили маслено заблестевшую пехотную кухню в кустах, толпу солдат с котелками; потом на перекрестке дорог выхватили на стволе сосны деревянную табличку-указатель 'Хозяйство Гуляева'. Эта стрела показывала влево, другая прямо - 'Днепр'. Машины, повозки и люди текли туда через лес, где неясный зеленый свет мигал и гас над вершинами деревьев. Полковник Гуляев сказал: - Давай в хозяйство. - Жорка, остановись! - громко приказал Ермаков. - Что такое? 'Виллис' остановился; встречный ветер упал, был слышен буксующий вой 'студебеккера', слитный скрип колес, фырканье лошадей, голоса. Ермаков молча спрыгнул на дорогу, потянул из машины планшетку. - В батарею? - устало спросил Гуляев. - Стало быть, в батарею? Так вот что. Там тебе делать нечего. Н-да! Кондратьев там. Артиллерии в дивизии много. Найдем место. Не торопись. Была бы шея, а хомут... - Может, в адъютанты возьмете, полковник? - усмехнулся Ермаков. - Или в комендантский взвод? - А! Некогда мне с тобой антимонии разводить! Некогда! - Гуляев вдруг засопел, со злым раздражением толкнул Жорку локтем. - Поехали! Спишь? Гони, гони! Что смотришь? Ермакова обдало теплым запахом бензина, махнуло по лицу воздухом, темный силуэт 'виллиса' запрыгал в глубине лесной дороги, исчез.
Глава третья
Серии ракет всплывали на правой стороне Днепра; черная вода каскадом загоралась под обрывом дальнего берега. Свет ракет опадал клочьями мертвого огня, и тогда отчетливо стучали крупнокалиберные пулеметы. Трассирующие пули веером летели через все пространство реки, вонзались в мокрый песок острова, тюкали в стволы сосен, вспыхивая синими огоньками. Это были разрывные пули. Срезанные ветви сыпались на головы солдат, на повозки, на котлы кухонь. По нескольку раз подряд на правой стороне скрипуче 'играли' шестиствольные минометы, низкое небо расцвечивалось огненными хвостами мин. Они рвались с тяжким звоном, засыпая мелкие, зыбкие песчаные окопчики. Немцы били по всему острову - на звук голосов, на случайную вспышку зажигалки, на шум грузовиков, - остров кишел людьми. Ночью стало холодно, ветрено, сыро. Сосны по-осеннему тягуче гудели, от воды вместе с ветром приносило тошнотворный запах разлагающихся трупов - их прибивало течением. Но там, возле воды, были и живые люди - постукивал топор, доносились голоса, кто-то ругался грубо, сиплый тенор, не сдерживая душу, костерил кого-то: - Ты чего цигарки жуешь, а? Ты сколько раз собрался умирать, растяпа! А ну бросай!.. И было видно, как при взлете ракет темные силуэты саперов падали в воду, на песок; прекращался стук топора. Изредка тот же сиплый тенор, поминая бога и мать, звал санитара, и кого-то уносили на плащ-палатке, спотыкаясь в воронках. А метрах в ста пятидесяти от берега, в воронке от бомбы, прикрытый брезентом, тлел костерок из снарядных ящиков. Было здесь дымно, пахло паром сырых шинелей. Протянув разомлевшие ноги к жидкому огоньку, вокруг сидело и лежало несколько солдат- артиллеристов. Они молчали, дремотно поглядывали на наводчика Елютина, который, спокойно вытянувшись на снарядных ящиках, тихонько копался перочинным ножом в разобранных ручных часах. Сержант Кравчук, крепколицый парень лет двадцати пяти, помял над огнем высохшую портянку и со строгим видом, держа ногу на весу, начал обматывать ее. Потом замер, глянул назад. - Кто это там на голову сел?.. - сурово поинтересовался он. - Глаза где? - Лузанчиков вроде, - сказал телефонист Грачев, разлепляя глаза, и сонно подул в трубку - Чего там у вас? Танки гудят?.. Кравчук шевельнул плечами, медленно повернулся. Подносчик снарядов Лузанчиков, сжавшись худенькой фигуркой, привалясь к его спине, спал, охватив колени, тонкие до жалости руки подрагивали в ознобе; по детскому, заострившемуся лицу неспокойно бродили тени - отблески мутного сна. Кравчук угрюмо сказал: - Беда с мальцами. Просто детские ясли. - А? - спросил во сне Лузанчиков еле слышным голосом. Кравчук, подумав, неуверенно приподнялся, потянул из-под себя плащ-палатку и с недовольным видом накинул ее на плечи Лузанчикова. Тот, не открывая глаз, дрожа веками, закутался в нее, беспомощно подобрал ноги калачиком. - Н-да-а, чуток не захлебнулся, - сказал Кравчук, наматывая портянку. - Плавать не умеет. Намучаешься с ним. Замковый Деревянко, весь черный, как жук, ехидно крякнул, сделал вспоминающее лицо, и тотчас солдаты повернули к нему головы. - На Волге до войны катер ходил осводовский. И в рупор без конца орали: 'Граждане купающиеся, по причине общего утонутия просьба не заплывать на середину реки!' Туточки тебе, Кравчук, в рупор не заорут. Можно быть вумным, как вутка, а плавать, как вутюг! Ты сам за бревно двумя руками держался! - Хватит молотить! - оборвал его Кравчук. - Смехи все! Деревянко вздохнул, сожалеюще заглянул в котелок. - Какой смех! Второй раз на голодный желудок будем переправляться, не до смеху! Где старшина? Я б его пустым котелком разочков пять по загривку съездил. Аж звон пошел бы. Как на передовую - его нет! - Ладно, разберемся, - ответил Кравчук, вставая. В это время Елютин поднял глаза, прислушался и сказал: - Летят. Где-то вверху, над брезентом, возник давящий шорох - шу-шу-шшу-у, перерастая в тяжелый рев, и близкие разрывы сотрясли землю, подкинуло костер, ящики, брезент взметнулся над краем воронки - и сюда, к костру, горячо дохнула, ворвалась ночь. Кравчук опытно пригнулся. Елютин быстро ладонью накрыл часы, словно птицу поймал с молниеносной ловкостью. Деревянко заинтересованно крутил в руках пустой котелок. Откинув плащ-палатку, Лузанчиков испуганно вскочил, поводя круглыми, непонимающими глазами. - Бомбят? - растерянно спросил он. - Да? - Дальнобойная дура щупает, - ответил Кравчук, рванув брезент на воронку. - По квадратам бьет. В наступившей тишине с тонким свистом над брезентом запоздало пролетел обессиленный осколок, тяжко и мокро шлепнулся в песок. Тут, шурша ботинками по песку, в воронку скатился огромный солдат, в короткой не по росту шинели, его широкое лицо и незажженная самокрутка в зубах озарились отблесками костра. Он потер озябшие руки, весело, бедово глянул на Елютина, на нахмуренного Кравчука, присел на корточки к огню. - Греемся, братцы славяне? Дай-ка за пазуху трошки угольков. Тебя, Кравчук, к комбату И от Шурочки привет! На щеках Кравчука зацвел смуглый румянец. - Ты чего развеселился? - с ленивой суровостью спросил он. - Почему с поста ушел, Бобков, что, в деревне на печке? - Если б на печке с бабешкой, кто бы отказался? Бобков выхватил уголек из огня, перекатывая его на ладони, прикурил, сосредоточенно почмокал губами. - Старший лейтенант говорит: иди, мол, погрейся, я все равно, мол, дежурю. На снарядах
