будут раздавлены танками. Но так или иначе, узнав в трубке мягкий картавящий голос старшего лейтенанта, Гуляев отдал приказ немедленно открыть огонь по шоссе, чтобы как-нибудь продлить существование батальона Максимова. И Кондратьев ответил с плацдарма: 'Слушаюсь'. Полковник чувствовал себя еще сильным, когда отдавал приказание, но потом расслабленно огруз, опустился на лавку, шинель сползла с плеч, упала на пол, а он, сопя, морщась, дергал, теребил, развязывал тесемку гвоздевского кисета. Просыпая на стол табак, он едва скрутил папироску из газетной бумаги, торопясь, вдохнул горький дым, - обожгло горло, он удушливо закашлялся, сразу постарел лицом. - Еще вызывать? - робко спросил Гвоздев, отворачиваясь, чтобы не видеть на глазах полковника выдавленных кашлем слез.
Глава четырнадцатая
Шура везла на плащ-палатке каменно отяжелевшее тело Кравчука и, изредка оглядываясь, смотрела вверх на затянутые туманом кусты, где беглым огнем стреляли орудия. Лежа на спине, Кравчук стонал, его суровое красивое лицо было обезображено болью, сильные руки беспомощно чертили по земле. Он был ранен первым, и она снесла его от орудия под обрыв, положила на плащ-палатку. Ни Днепра, ни твердого берега не существовало - над всем нависла сырая, белая мгла осеннего утра. Плотный туман душил, лип к глазам, к потному лицу, как клей, и Шуре хотелось содрать его с ресниц, со лба, точно паутину. Она шептала самой себе: - Ничего, любимый мой, ничего, потерпи. Еще немножечко осталось. Вот сейчас, вот и берег... Она увидела в просвете холодный блеск Днепра, который с сумрачным шуршанием наползал на мокрый песок, зыбко качал в заводи черные плоты, на которых как будто год назад переправились сюда артиллеристы и пехотинцы капитана Верзилина. А туман был наполнен перекатами звуков, слепыми ударами наверху, где скакали мутно-красные вспышки разрывов, путаясь с частыми вспышками орудий. Туман раскалывался, гремел обвальным перемешанным эхом над головой Шуры, и, фырча, перелетали болванки, тупо шлепались в воду. - Вот видишь, все будет хорошо, - ласково сказала Шура, наклоняясь над Кравчуком. - Вот наложу бинт, и все... Ты потерпи. Подождем немного и переправимся... Туда, в госпиталь... Бинт, второпях наложенный ниже живота, буро намок, даже на вид отяжелел. Она разорвала индивидуальный пакет, приподняла неподатливое тело Кравчука. Он замычал, скрипнул зубами. - Я все сделаю, - шепотом заговорила Шура, продевая бинт под его широкую спину - Все сделаю, родненький! Он открыл глаза, влажные от боли, стыдливо оттолкнул ее руку со своего живота, странно кривя губы, уже осмысленно и ясно спросил: - Ты это? - Я... Он опять как-то весь ослаб, застонал, приник щекой к плащ-палатке, и Шура, перебинтовывая, чувствовала, что и сейчас он презирал, осуждал ее, а она говорила, успокаивая его: - Ты силу береги. Не говори ничего. Молчи, родненький... Так будет лучше... Кравчук лежал тихо, заметно билась жилка на его сильной обнаженной шее. - Не пришлось... Почему так, а? - еле внятно проговорил он. - Что не пришлось? - Пожить... Не вышло... Кравчук с мучительной нежностью потерся небритой щекой о плащ-палатку, будто хотел и не мог приласкаться к этой ставшей неуютной земле. - Искал. Выбирал. Строгую... Ее и детей на руках бы носил... Детей люблю. Увидел тебя, подумал: 'Вот она...'. А ты... не та... Не постоянная. Не мать... - Кравчук, милый, что ты говоришь? Все будет хорошо, - зашептала Шура те обычные ласковые слова, которые привыкла говорить раненым, и, хотя по движению его бровей увидела, что он понимал ее неискренность, понимал, что уже осталось недолго жить, улыбнулась ему - Переправим тебя в госпиталь, сделают операцию... Погоди, еще на свадьбе твоей погуляем. Ты откуда? Из Чернигова? Напишешь письмо... А он попросил печально и просто: - Ну, заплачь хоть, а? По мне заплачь... Она глядела на него с ужасом - этого никто не говорил ей никогда. Но она не могла заплакать. Она наклонилась и поцеловала его в горячую щеку слабым прикосновением губ. - Нет, ты хороший, Кравчук... Тогда он насильно отвернулся, не открывая глаз, прошептал с тоской: - Ох, как я тебя жалел бы!.. Жалел... Я ведь тебя любил... - Эй, сестренка! Ты с раненым, тут, что ли? Артиллеристы? - раздался над ней задыхающийся голос. - Где плоты? Она откинула голову. По берегу шли трое солдат-пехотинцев в плащ-палатках, возбужденно дыша. И еще человек десять солдат сбегали по бугру к воде; трое, придерживая, скатывали станковый пулемет. - Вы куда? - не поняла Шура. - Приказ отходить, сестренка. Раненого мы возьмем. На плот. - Отходить? Как отходить? А артиллеристы? - Не знаем. Те держатся. А нам приказ. - Ах вон как, - она встала, - вон что... Она сама погрузила Кравчука на плот, и простились они как близкие, понимая, что расстаются навсегда; он сказал по-прежнему просто: - Прощай... - Прощай, Кравчук, - ответила она грустно. - Прощай, милый. Так первым ушел с плацдарма сержант Кравчук. А она раньше думала, что у него красивая, хозяйственная жена, дети, двое детей, но нет, ничего этого не было и, наверное, никогда не будет... Потом она поднималась по земляным ступеням к орудиям, шла все быстрее и быстрее, пытаясь не думать о Кравчуке, и не могла. В ее памяти он был тесно связан с Борисом Ермаковым, и ей неожиданно вспомнилось, как они стояли на холодном ветру под гудящими соснами, на острове, в ночь переправы, и Борис, обнимая ее, говорил полусерьезно: 'Не надо слез. Я тебя еще недоцеловал'. Грузные космы тумана, переваливаясь через гребень, сползали ей навстречу по скатам, пахло близкими ноябрьскими холодами. И Шура подумала, что Кравчук, возможно, никогда уже не увидит легкого мелькания первого снега, пахнущего свежим арбузом, белых полей, багрового морозного солнца над сугробами, даже такого вот неприятного сырого тумана. И от этой страшной простоты, неповторимости обычного стало ей трудно и больно глотать. Она остановилась, задохнувшись. 'Кравчук ничего не знал. Ничего. Я люблю Бориса, только его...'. - Шурочка! Она почти испуганно вскинула глаза, и первое, что реально ощутила, была тишина, хлынувшая ей в уши. Сверху спускался человек, без шапки, в распахнутой шинели, человек этот жестом невыносимой усталости откинул волосы - и она увидела знакомый лоб, знакомые брови и незнакомо чужие глаза. - Сережа?.. Она подбежала к Кондратьеву, взяла за голову, напряженно глядя в его неизбывно утомленное, в пороховых подтеках лицо. - Есть связь с Бульбанюком? Да? Он смотрел сквозь нее, не видя. - Нет, - сказал он, и взгляд его приблизился к ее зрачкам. - Шура, мы выпустили половину снарядов по Белохатке. Кажется, Максимов держится, договорил он. - Приказ отходить? - Нет, мы остаемся. Пехота уходит. Все вокруг орудийного дворика было чудовищно распахано, разворочено снарядами, воронки смели бруствер, сровняли его с землей, чернеющей обнаженным нутром, всюду тускло поблескивали вонзенные в нее рваные края осколков. Тошнотворный запах немецкого тола, не рассеиваясь, висел в воздухе. Шура знала этот удушающий запах и хорошо представила, что было здесь несколько минут назад... Наводчик Елютин осторожно протирал казенник, рассеянно взглядывая на остывающий ствол орудия, на котором зелеными колечками завилась раскаленная краска. Кроме Елютина, никого не было на огневой позиции, заваленной закопченными гильзами. - Меняем огневую. Все копают, - объяснил Кондратьев, обессиленно садясь на снарядный ящик. - Нас заметили. Танки лупили прямой наводкой... Он покашлял стесненно. - Встань, - приказала она. Он встал. - Эх ты, ученый, - сказала Шура и начала застегивать его шинель. Что, жарко? В госпиталь захотел? А где фуражка? Почему в кармане? Она пригладила его влажные волосы, надела фуражку. Он глядел в туман отсутствующим взглядом. - Шура, - сказал Кондратьев, застенчиво покосившись на Елютина. - Что? Он коснулся ее локтя, отвел в траншею. - Я прошу тебя не обращаться со мной как... с мальчиком, - заговорил он, торопясь и волнуясь. - Я не мальчик. Ты прости меня, что я тогда вел себя как осел. Пойми, Борис там, а мы тут. Солдаты все видят - какая глупость! Я прошу тебя, будь со мной официальной... Ты ведь все понимаешь, правда? - Сере-ожа, - протяжно проговорила Шура со снисходительной нежностью. - Я все время забываю, что ты старший лейтенант... Отступив на шаг, Кондратьев округлил глаза - она впервые увидела сопротивление на его лице. - Зачем ты так говоришь? - сказал он. Его окликнули из пехотных траншей: - Артиллерист, давай сюда! В траншее шевелились, двигались люди, долетали приглушенные команды, звон очищаемых лопат. Кондратьев извинился и пошел, невысокий, мешковатый в своей широкой, не по росту, шинели. Она стояла, прислонясь к стене окопа, прикусив губу до боли. Он казался ей незащищенным мальчиком, как-то неожиданно и случайно попавшим из тишины, от умных книг в эту грубую обстановку обнаженных человеческих чувств, в холод, грязь, во все то, что она испытала на себе. Он не умел носить ни формы, ни оружия, не умел отдавать распоряжения, звание 'старший лейтенант' не шло к нему - к его косо затянутому солдатскому ремню, к стоптанным кирзовым сапогам, к этому поднятому не по уставу воротнику шинели... Невоенный весь. Но вид его говорил, что война не на целую жизнь, а было и придет время, когда с поднятым воротником можно будет пробежаться по сентябрьскому дождю или сквозь январский снегопад и потом войти в мягкое, уютное тепло, в яркий свет городской квартиры, в полузабытое далекое счастье. На Кондратьева она обратила внимание месяца три назад, в летнюю жаркую ночь. Перекинув через плечо ремень автомата, совсем один ходил он по огневой позиции, задумчиво глядел на недалекие немецкие ракеты, задевающие бледными дугами красную, низкую, душную луну. 'Что вы не спите? - спросила тогда она. - Вы что же, часовой?' 'Нет... то есть да. Пусть они. Все спят', - говорил он надтреснутым ото сна голосом, смешно чесал нос, и ей почему-то было
