Батальоны просят огня

жаль его, нездешнего, городского старшего лейтенанта, одинокого среди лунной ночной пыльной степи, по всему черному горизонту разрезанной ракетами. С этого началось... - Старший лейтенант Кондратьев? - неестественно спокойно окликнула Шура. Он задержался у пехотных окопов, подождал ее. - Что ты сказал о Борисе? - спросила она и даже привстала на цыпочках, чтобы ближе увидеть его глаза. Около орудий лопнул танковый снаряд, перекатилось эхо, пронзительно заныли протянувшиеся в тумане осколки. И стало тихо. Лишь шуршали плащ-палатки, шаги в пехотных траншеях, придушенно звучали короткие команды: пехота отходила к Днепру. Кондратьев ответил серьезно: - С Бульбанюком ничего не известно. Дело в том, что дивизия уходит под Днепров, а батальоны и мы остаемся здесь до особого приказа. Мы поддерживаем батальоны. - Поддерживаем? - изумленно воскликнула Шура. Мы поддерживаем один батальон Максимова. А Бульбанюк?.. Кондратьев покашлял в замазанную землей ладонь. - Ну? - спросила она. - Ну? - Неизвестна точно позиция Бульбанюка, - проговорил он наконец. Гуляев ждет связи. Неизвестно, куда стрелять. - Эх, вы-ы! - сказала она с внезапной неприязнью и презрением в душе. - Чего вы ждете? Чего ждете? - Шура, я тебе должен сказать прямо: все наши плоты и твой санитарный я отдал пехоте по приказу Гуляева. Им не хватает плотов. - К чему же санитарный? - сказала Шура насмешливо и упрекающе, точно он вновь нуждался в ее защите. - Ну, зачем? Несколько минут спустя она появилась в глубоком окопе взвода управления. Никто из разведчиков и связистов не обратил на нее внимания. Младший лейтенант Сухоплюев, длинный, тонкий, как орудийный банник, лежал, вытянувшись, на шинели перед рацией, задумчиво сосал потухший окурок, прилипший к губе. - Мне... связаться со штабом полка. - В голосе Шуры появилась требовательная интонация. - Срочно. Сухоплюев, продолжая глядеть на рацию, бормотнул осипшим от долгого молчания баритоном: - В чем дело? - У тебя связь, милый? - не ответив ему, но уже с небрежным дружелюбием спросила Шура телефониста. -Дай штаб полка. Я насчет переправы раненых. - А сколько раненых? И Сухоплюев бесстрастно перевел взгляд на ее грудь. - Еще не знаю, сколько будет. Младший лейтенант подумал, напуская на лицо официальную серьезность. - Соединяйте! - внушительно приказал он связисту своим низко гудящим баритоном, всегда вызывавшим удивление Шуры. Он выглядел внешне суховатым, надменным, этот замкнутый младший лейтенант, но в батарее не было более исполнительно-аккуратных людей, чем он. Шура не знала, почему так заторопился Сухоплюев соединить ее, санинструктора, с высшим командным лицом в полку, не знала, о чем думал младший лейтенант. Сухоплюев же в это время думал о том, что очень скоро может совершиться многое, чего тайно желал, чем тайно жил последние часы на плацдарме. Из офицеров батареи в строю оставались лишь двое: он и старший лейтенант Кондратьев. Если Кондратьева ранит и его немедленно отправят в тыл, то место комбата займет он, Сухоплюев, а это - долгожданная самостоятельность, свобода действий, первая ступенька к ожидаемому счастливому случаю, к честной известности: в этом не было ему до сих пор особого везения. А при полной свободе действий он, младший лейтенант, мог взять на себя все, чего не мог сделать слишком мягкий старший лейтенант Кондратьев, и в этом он был твердо убежден. - Штаб полка, штаб полка... - скороговоркой вызывал связист, косясь в направлении пехотных траншей, где по-прежнему не утихало движение. - Вы, кажется, под трибунал захотели? - бесстрастным голосом остановил его Сухоплюев. - Забылись? Где установленные позывные? - Четвертого, четвертого, - поправился связист и сейчас же передал Шуре трубку - Полковник... - Товарищ четвертый, - спокойно сказала Шура и замолчала. Глухой голос недовольно заговорил в трубке: - Кто? Говорите точнее! Кто на связи? - Я санинструктор от шестого, - повторила Шура окрепшим, решительным тоном. - Вы приказали весь транспорт отдать... соседям. Мне нужен один транспорт для раненых. Прикажите оставить один транспорт, товарищ четвертый... - Для чего вы делаете это? - прозвучали раздельные слова за спиной Шуры, и от этих слов холодным сквозняком повеяло на нее. Она повернулась как бы от физически неприятного прикосновения и в двух шагах увидела старшего лейтенанта Кондратьева, рядом с ним вытянулась, застыв, фигура старшины Цыгичко. - Что вы делаете? - шепотом сказал Кондратьев, шагнул к ней, и следом, как заведенный, шагнул старшина. - Для чего?.. - Прошу вас, не мешайте мне, - попросила она и медленно сдунула волос со щеки, встретив глазами грустный взгляд Кондратьева. - Это бестолковый разговор, голубушка. Как вас понять прикажете? Это я вам мешаю? - раздраженно загудел голос полковника. - Ну, уважаемая, время не для кокетливых шуток! - Я не намерена шутить, товарищ четвертый! - выговорила она, будто падая с высоты. - Я имею право требовать, что положено для раненых. Прикажите оставить один транспорт, товарищ четвертый... - К телефону шестого, - суховато потребовал Гуляев. - Вас, товарищ старший лейтенант. Он встал к Шуре боком и начал торопливо и четко говорить, преодолевая смущение, - одни глаза оставались грустными, - и она, наблюдая его, уже не узнавала в нем того беспомощного человека, которого выдумала себе. Он говорил: - Есть. Слушаюсь... Слушаюсь. Никак нет. Немного. Кравчук. Отправлен с соседями. Так точно. Осталось двадцать пять огурцов. Туман большой. Никаких сигналов. Слушаюсь. Будем ждать. Мне ясно... - Значит, ждать? - проговорил Сухоплюев. Кондратьев, подтверждая без слов, кивнул, отдал трубку связисту. Шура, выпрямившись, с вызовом спросила: - Значит?.. Значит, раненые будут переправляться вплавь? - Пойдемте! - И не голосом, а выражением глаз он пригласил ее пройти по траншее вперед, и она подчинилась. Цыгичко двинулся следом. - А я, товарищ старший лейтенант? - забормотал он, забегая в ходе сообщения и напруженно вытягиваясь перед Кондратьевым. - Мне куда ж? - К орудию. -А они... Как же? Не знают, что меня вернул и, -выговорил старшина, охваченный робостью. - Я скажу. - Кондратьев полуласково подтолкнул Цыгичко в плечо. Идите. Теперь они были одни. Из-за поворота траншеи доносился сдавленный голос Сухоплюева, с расстановками вызывающего 'Волгу', затихали приглушенные туманом шаги Цыгичко. Было одиноко, сыро и жутко стоять вблизи опустевших траншей пехоты, чудилось - вся земля вымерла, задушенная туманом. - Шура, - заговорил Кондратьев, трогая запотевшую золотую пуговицу на ее шинели. - Неужели вы не поняли? Мы остаемся здесь. Понимаете? Мы уйдем отсюда, когда Бульбанюк и Максимов будут на левом берегу, когда это будет - не знаю... А просить плот, - он усмехнулся, - просить плот, когда мы остаемся, просто неловко. - Мы остаемся здесь навечно? - Я не хотел бы, чтобы это случилось, - ответил он. - Все цепляется одно за другое. Он отпустил ее пуговицу, и в тишине долетел до них из белесой мглы безнадежно бьющий в одну точку голос: 'Волга'... 'Волга', 'Волга'... - и Шура, с ужасом подумав, что свершилось что-то непоправимое с 'Волгой', Борисом, с ней самой, с Кондратьевым, прислонилась к стене траншеи, страстно выговорила: - Не верю, не могу. Ни во что плохое не верю! Все будет хорошо! Все будет хо-о... - И, прижав подбородок к груди, заплакала в бессилии и отчаянии, как если бы виновата была в чьей-то гибели. - Шурочка, милая... Зачем вы? - растерянно зашептал Кондратьев. Прошу вас, Шурочка, милая... - Нервы, - ответила она, подымая лицо с сухо блестевшими глазами. - Я не знала, что у меня нервы. Все случилось в сумерки. Целый день холодный, сырой воздух очищался от тумана: то, расправляя синие дымы в низинах, выглядывало солнце, и тогда веселели мокрые кусты на берегу; то небо до самого горизонта затягивало пепельной гарью низко клубящихся туч, приносивших влажный запах ноябрьского дождя - и мрачно и плоско отражалось небо в неуютном осеннем Днепре. Целый день над плацдармом не было немецких самолетов, даже в те часы, когда прояснялись небесные дали. Раз они внезапно появились в стороне - их насчитали двадцать четыре; 'юнкерсы' прошли мимо плацдарма, развернулись далеко над лесами и полчаса крутились и ныряли там - вздрагивала земля. Люди глядели туда, сидя около орудий, - никто не думал о батальоне Бульбанюка, который еще жив, ибо мертвых не бомбят. Тогда же Кондратьев позвонил полковнику Гуляеву, сообщил ему об этой первой весточке о батальоне. - Надо открывать огонь по старым данным, товарищ четвертый! - сказал Кондратьев с волнением и радостью. - А вы точно знаете новую позицию батальона? По своим лупанете? Связь мне с батальоном! Вот что - связь! Ясно? - И, засопев в трубку, полковник прервал разговор. А мимо летели, наслаиваясь, облака над притихшей немецкой передовой, над еловой посадкой, где затаились чужие танки. Тяжелый, едкий туман утра съел нежную желтизну осени, и везде посерело, намокло, утратило краски. Ветер мотал под обрывом голый кустарник, вызывающий тоску, вздымал в воздух последние черные листья, нес их стаями и бросал на пустынную, студено-фиолетовую воду Днепра. Там, вблизи посеревшего острова, не видно было ни одной лодчонки. И неприятно молчала немецкая артиллерия. В полдень далеко справа, откуда глухо доносилась канонада, еле видимыми комариками прошла группа штурмовиков, за ней волной прошла другая, третья, хмарное небо замельтешило, долетел слабый гул, и солдаты разом поглядели на Кондратьева. Деревянко зло сказал: - Не туда, черти, дьяволы! - Это на Днепров, - проговорил Кондратьев. Только наводчик Елютин, спокойно лежа на снарядных ящиках, по обыкновению копался в механизме ручных часов, разложенных на носовом платке. - Наладился! - сурово выговаривал Бобков и сводил широкие брови. Нужны твои часы, как собаке калоши. Брось, говорят, не то как махну по твоей механизме. Искры полетят! - Ну а какой толк? - миролюбиво отвечал Елютин. - Может, тебе часы не надо, а