изменившегося за несколько минут, разом ослабевшего, сказал как можно мягче:
- Василий Ильич очень уважает тебя... а ты действительно был как-то не очень добр, дедушка. Твоя правда иногда обижает.
- Андрюша, милый внук! - заговорил Демидов, подыскивая примирительные слова. - Правда - самая жестокая мадам, если даже целовать ей руки и кричать во все горло: 'Интеллигенция, любите друг друга и объединяйтесь!' Неужели он не понимает, для чего я пишу заказные портреты! Это фальшивый флирт, индульгенция! Я отменно помню, откуда у тебя шрам на лице, и благодарю Бога, что палачи тебя не убили... Пойми только вот что. Я русский художник, защищаю русское искусство и, купив индульгенцию, могу писать и говорить против сатанинства все, что власть имущие пакостники проглотят, хоть и не очень уверенные в моей лояльности. У меня, как ты знаешь, нет на сеновале дальнобойной гаубицы. У меня только кисть и глина...
Андрей сказал, опасаясь переступить черту добрых отношений с дедом:
- Когда ты говорил о Белинском, можно было подумать, что ты против направления в искусстве. Но ты ведь сам с направлением. Даже писали о каком-то особом 'демидовском мировоззрении'. Твои недруги.
- Видит Бог.
- Наверно, я не прав, дедушка. Мне почему-то показалось... как и Василию Ильичу.
- Что показалось?
- Неудобно об этом говорить. И зачем опять?
- Что тебе показалось? Не дьявол же в ступе!
- Почему-то показалось, что ты хочешь официального признания у новой власти, которую ты презираешь.
Демидов помолчал, сдвинул брови.
- Хотел, чтобы ты хорошо усвоил, Андрюша, единственный мой внук! заговорил он и тяжело приподнялся, упираясь в стол. - Приручить меня надеть хомут на трамвай. Не засупонишь. И вот что. После семидесяти я навсегда излечился от тщеславия, от жажды вселенской известности и прочей чепухи. Когда- то Рим готов был объявить войну Флоренции, чтобы вернуть себе Микеланджело. Сейчас искусство - в пустоте... - Хрипотца заслоняла ему горло, он туго повел шеей. - Вот иногда в бессонницу мучает одно: что будет после моей смерти с бедными моими детьми, с моими картинами, с моими скульптурными вещами? И со страхом думаю: по-моему, ты, мой единственный душеприказчик, равнодушен к живописи и к скульптуре.
- Это не так, - нетвердо сказал Андрей.
- А как?
- Мне странно, дедушка, что ты начал писать портреты людей, которых терпеть не можешь, которые по уши в крови. Ты им простил?
- Я реалист, в конце концов. А на их личиках проступает столько ума и души, сколько они заслуживают. Точнее: все они превзошли самих себя в жестокости да и в пошлости. В них нет ни чувства причины, ни причины чувства, они бездарны и судьбой избавлены от обязанностей перед русской землей. Это-то меня, видишь ли, также интересует, Андрюша.
- Не ты... - проговорил Андрей полуумоляюще. - Пусть это делают Глазуновы. Не ты! Ты не должен!..
Демидов, в распахнутом халате, все еще стоял, наклонясь над столом к Андрею, упираясь костяшками пальцев, и трудно водил шеей, вроде было ему душно. Его лицо посерело, меж век, одутловатых от не в меру выпитого сегодня, дрожал влажный блеск.
- Ты меня осуждаешь?
- Никогда, - смутился Андрей.
- Значит, я тебя раздражаю. Значит, ты просто меня не любишь, милый мой внук, стало быть, настоящего наследника у меня нет, - проговорил Демидов и, горестно соглашаясь с самим собою, покивал, покрутил головой и неожиданно из его смеженных век выжались и покатились маленькие капли, застревая в седеющих усах. - Значит, так. Значит, так. Значит, и ты, Брут...
- Дедушка...
- Ах, старая перечница, - прохрипел Демидов, - допился до пьяных слез...
Он дернулся назад, выпрямляясь у стола, резко потянул носом и, запахивая халат, заходил по комнате. Сквозь влагу в глазах он искоса и грозно взглядывал из-под бровей на Андрея и не говорил ни слова. Андрей тоже молчал.
- Иди к себе, - наконец выговорил Демидов. - Я хочу побыть один.
- Дедушка, прошу тебя, не пей больше, - осторожно попросил Андрей и вышел.
Странный звук, напоминающий хриплый кашель, донесся из-за двери и мгновенно задавленно смолк. Андрей лег навзничь на диван, испытывая чувство жалости, вины и бессилия.
ГЛАВА ПЯТАЯ
- Если я не ошибаюсь, господин Демидов Андрей Сергеевич, вы высказываете желание обрести место у нас в еженедельнике. Имеете ли представление о тенденции нашего издания, о его идее? Либо - зашли наугад в поисках земли обетованной?
У главного редактора выделялись благородные мешки под глазами, чувственный рот цвета свежей семги был подвижен, причмокивал, глаза с поволокой бродили по страницам какого-то журнала, излучающего глянцевые фотографии высоконогих красавиц, облитых пляжными костюмами. В его чутких, женственных пальцах дымилась сигарета. Он вкусно сжимал губы сердечком, затягивался, одновременно со скучным, мнилось, безразличием листал журнал и взглянул на Андрея рассеянно, когда он вошел, пропущенный пахнущей приторными духами секретаршей.
- Следовательно, содержание нашего еженедельника вам известно, если вы держали его в руках, - продолжал главный редактор, плавно стряхивая пепел с сигареты, по-прежнему будто не видя Андрея. - И вы регулярно .следите за нашим изданием ... э-э... молодой человек?
- Мое имя-отчество - Андрей Сергеевич, - напомнил Андрей, начиная раздражаться. - Нерегулярно. Держал его в руках раза два.
- Н-да, весьма часто. Очень часто. Наше направление - быт, семья, комфорт, мода, секс и, если хотите, проблемы сексуального меньшинства. И что же вам у нас нравится? И что не приемлете? - спросил без интереса главный редактор. И не дожидаясь ответа, заговорил: - Я читал парочку ваших статей, недурственно, зажигательно, что называется, позыв кричать 'караул, убивают!', но кого убивают и кого грабят - здесь у вас - смешение акцентов, политическая путаница, где хочется сказать:
'Ночь - это изгнание дня'.
Он откинулся в кресле, возвел взор к матовому плафону на потолке, и всей вольной позой своей, аристократически поставленными переливами своего натренированного голоса, бросающимся в глаза ярчайшим галстуком, светло-синим костюмом, расстегнутым с небрежностью, он не скрывал барственного довольства положением главного редактора.
Андрей сказал, придерживаясь необходимой вежливости:
- Что касается политической путаницы, то я не хотел бы говорить о политике. И не хотел бы объяснять, что мне нравится и не нравится в вашем еженедельнике. Если я буду работать у вас, тогда вы сможете судить, что вам не нравится в моих публикациях.
- Наш еженедельник - для богатых. Удовольствия и комфорт не избавляют людей от психической депрессии, срывов и каждодневной тоски. Мы развлекаем.
- Я знаю, что ваша газета для богатых.
- Весьма и весьма. Эрго - вам многое у нас не нравится, - прозвучал шелковым переливом голос главного редактора, а туманный взор его, направленный в высоту потолка, принялся выискивать там нечто остроумно-забавное.
- Мне не все нравится, - ответил Андрей. - Еженедельник очень пестрый.
- Н-да, весьма трогательное признание. Вас... э-э... Сергей... то есть Андрей Сергеевич, уволили из газеты, по всей видимости, потому что ваши материалы не вполне удовлетворяли вашего шефа? Вы, как мне думается, человек крайних убеждений... идей советского изобретения? - заметил главный редактор, все также общаясь с потолком и постукивая пальцами о пальцы.
В это время нежно зазвонил телефон. Главный редактор не изменил позы в кресле, скучающе протянул руку к аппарату, послушал, сказал:
