безгрешности Тани, на самом деле не такой уж искренней, не такой нерасчетливой, как увиделось в тот неудачливый день, запомнившейся ему пшеничной золотистостью длинных волос и незавершенной в уголках губ улыбкой, предназначенной всем.
'Не понимаю, почему в ресторане она перешла на 'ты'? Что здесь было игра?'
В телефонной будке с разбитыми стеклами, пропахшей какой-то кислятиной, сплошь искарябанной монетами, он снял замызганную телефонную трубку, набрал вялым, скрипящим диском номер Тани, опасаясь, что дряхлый автомат не сработает. Но связь работала - зазвучали длинные пунктиры гудков (у Андрея мгновенно перехватило дыхание), послышался женский голос, кажется, голос Тани, знакомый и незнакомый, будто у нее был насморк или болело горло.
- Да, я слушаю, пожалуйста...
- Здравствуйте, Таня, - сказал Андрей и не успел повесить трубку, поднятый голос Тани отдался в ушах жестяным звоном испорченной мембраны:
- Андрей? Это вы? Вы откуда звоните? Из дома? Откуда? Как я рада вас слышать, Андрей!
- Здравствуйте, Таня, - произнес он негромко и, овладев собой, проговорил: - Таня, я из автомата... у вашего дома. Как вы живете, Таня?
Ему почудился не то задавленный плач, не то прерванный вскрик, слабый поперхнувшийся звук, искореженный мембраной, отдался в ушах, и, прорываясь как сквозь препятствие, ее голос умоляюще заспешил:
- ...Я вас жду, поднимитесь ко мне. Я одна. Подымитесь, пожалуйста, прошу вас! Очень прошу!..
Все, что должно было произойти после его звонка, было выше его понимания. Она хотела встречи, и он почувствовал пугающую обезоруженность, не зная, что будет говорить ей и что будет говорить она.
- Вы сядьте вот здесь, напротив, а я в свое кресло-качалку, но подальше от вас, чтобы не заразить. У меня, наверное, грипп, он меня так мучит, даже тошнит, и я замерзаю. Ах, как это хорошо, Андрей, что вы пришли! И как хорошо, что вы позвонили!..
Таня, накрывшись до подбородка пледом, сидела в кресле-качалке, на своем излюбленном месте, наивно показывая этим, что ничего не переменилось в их отношениях. Да, ничего не переменилось в ее комнате, и он видел всю ту же изящно-дорогую мебель, по вкусу, должно быть, Киры Владимировны: туалетный столик, трехстворчатое зеркало, флакончики духов, увеличенную фотографию Мэрилин Монро рядом с Любовью Орловой и фото английской манекенщицы, тоненькой, как паутинка, Твигги, русские пейзажи над четырьмя застекленными книжными полками. Кира Владимировна держала чистоту в квартире, и в комнате Тани все было опрятно, от зеленого ковра на полу исходила травяная свежесть. Все выглядело как в первый раз, когда он пришел к ней, только тахта в углу была не совсем прибрана, накрыта наспех цветным покрывалом (по-видимому, там до звонка Андрея лежала больная Таня), и что-то испорченное нездоровьем было в ее бледном лице, потрескавшихся, наспех подкрашенных губах, в ее опухшем носе, к которому она прикладывала платок, несмело улыбаясь Андрею.
- Наверное, я сейчас похожа на кикимору, правда? - сказала она, оправдываясь и боязливо ожидая, что он ответит.
- Не знаю, что такое кикимора, - нашелся Андрей, не без усилия входя в манеру разговора, какая раньше установилась между ними. - Ни разу не видел, что за создание.
- Я тоже, - хрипловато ответила она и поперхнулась, прижала платок к горлу, к губам, сделала глубокий вдох и заговорила увереннее: - Наверно, создание с широченным носищем и ужасным басом. А это почти мой портрет! Смешно! Да, смешно и гадко! - добавила она сорвавшимся голосом и с запрокинутым лицом отброси-лась в кресле, положив кулачок с платком на подлокотник, завесив глаза подчерненными ресницами, и стала раскачиваться. Кресло поскрипывало.
'Во сне было не так, и она была другой, - вспомнил Андрей. - Она что-то по-домашнему шила, наклонялась, откусывала нитку'.
- Что смешно и гадко? - спросил Андрей.
- Нет, не смешно, а гадко, - повторила Таня и промокнула бисеринки пота на верхней губе. - Какой-то огромный, как сарай, ресторан, фальшивый банкет, и этот толстенький итальянец с кокетливым шарфом на шее. Перед ним заискивали, девочки бесконечно улыбались, а на меня смотрели с ненавистью, когда он со мной разговаривал. И этот Виктор Викторович... Какая все гадость!
Она повернула голову в сторону, чтобы он не видел ее лица, прижалась щекой к спинке кресла, нежное горло было напряженно выгнуто, и чуть уловимо проходила по нему судорога, как от затрудненного глотания или позыва на тошноту.
- Не понимаю, - сказал Андрей. - Неужели вам не нравилось? - проговорил он насильно нейтральным голосом. - За вашим столом крупно веселились. И вы, Таня, обращали на себя внимание.
Качалка перестала скрипеть. Таня недоверчиво обернула голову к Андрею, ее ноги в тесных джинсах были по-детски вытянуты на подножник кресла, и он увидел за краями джинсов вязаные шерстяные носки, комнатные шлепанцы, откровенно, по-домашнему не скрывающие ее болезнь, ее слабость. Но гриппозный голос Тани был сердит:
- Вот этой глупости как раз и не хватало! Обращала внимание, прости меня, Боже! - Она обтерла платочком испарину на лбу, брезгливо съежила переносицу. - Вы видели дурочку, дурочку и еще раз дурочку! Я бездарно играла принцессу на сцене ресторана. По совету Виктора Викторовича. Он хотел, чтобы я очаровала итальянца. Он так и сказал: 'Очаруйте его, восходит ваша звезда'.
- И вы очаровали, я - свидетель, - против воли иронически сказал Андрей. - Очаровали не только итальянца. Женщины от зависти роняли в рюмки злые слезы, мужчины косили глазами, как совы. Не знаю, что происходило с официантами - бросали ли они в воздух салфетки или тарелки - не видел, но могло быть. Вы были, Таня, чудесны!
'Что я говорю? - опомнился Андрей, видя, как влажно затуманились глаза Тани. - Глупец! За что я ее могу упрекать? Проклятой иронией скрываю ревность. Чертов Отелло!..'
- Я наговорил ерунды, не знаю почему - дернуло и потянуло в другую сторону. Фрейдовские оговорки. Ради Бога, простите. По газетной привычке нафантазировал, наболтал, как трехкопеечный кухонный умник. Простите, ради Бога...
- Вы правы.
- Я прав? В чем?
Танины глаза раздвигались все шире, наполняясь искристым влажным блеском. Она смотрела в лицо Андрея, нисколько не веря в его неуклюжую поправку, но уголки ее губ все же пробовали как бы с благодарностью улыбнуться и не заканчивали улыбку.
- Да нет, - сказала она насильственно бодро. - Вы ни в чем не виноваты. - Таня свесила руку с зажатым платочком через подлокотник, отвернулась, пряча лицо. - Вы просто воспитанный молодой человек, заговорила она и не то засмеялась, не то всхлипнула. - Вы просто жалеете меня и громоздите комплименты...
- Я воспитанный молодой человек? Но, увы, меня никто не воспитывал. Мама рано умерла, отец женился, деду было некогда. Не догадывался, что я воспитанный. Вспыльчивый - да, могу броситься в драку, наделать черт знает что, если меня заденут. В общем: по расхожему понятию - не мальчик-паинька... - Андрей запнулся: его снова понесло в сторону, и, спасая себя, он спросил: - Скажите, Таня, почему в ресторане вы разговаривали на 'ты'? Понимаю: ваше вольнолюбие перешло в милое вам беззаконие. Так? А почему сейчас мы вновь перешли на 'вы'? Отвечу за вас почти цитатой: новое редко бывает хорошим, потому что хорошее недолго остается новым. Вот видите, какой я воспитанный и образованный!
- Андрей, я хочу на 'ты', - выговорила Таня, и кресло, толчками раскачиваясь, заскрипело в тишине и смолкло. - Андрей, - жалобно позвала она. - Почему ты не говоришь правду? Зачем ты шутишь и иронизируешь?
- Правду? Какую?
- Почему ты прямо не скажешь, что презираешь меня?
- О, Таня, Таня, не убивай. Я не так уж плох. Если бы ты сказала 'ревнуешь', я бы кое-как понял. За что я могу тебя презирать?
- Господи, как болит голова!.. Она сдернула плед и поднялась (качалка без скрипа покачалась и замерла), прошлась в другой конец комнаты и там опустилась на стул в отдалении от Андрея, сжимая коленями сложенные лодочкой ладони.
