Выхо-оди-ила на берег Катю-юша,
На высокий берег, на круто-ой!
'Победа... Это победа, - повторял про себя Алексей, едва передохнув от волнения. - А прошло четыре года...'
На крыльце, на ступеньках, на перилах - половина госпиталя; здесь же сестры и врачи в белых халатах; лежачих поддерживали выздоравливающие и нянечки. Все смотрели на улицы. Валя стояла бледная, прямая, засунув руки в карманы. Вокруг шли разговоры:
- По всей стране такое, а? А что в Москве сейчас творится!
- Война кончилась, это понять!..
- И слез, брат, сегодня, и радости!
Внезапно соседний голубятник вскарабкался на госпитальный забор и отчаянно закричал оттуда ломким голосом:
- Товарищи раненые, выходите на улицу! Товарищи раненые...
- Эй, парняга! - крикнул Сизов. - Нос конопатый! Слезай к нам!
В это время с треском распахнулась калитка, и во двор вбежали два курсанта в новеньких, сияющих орденами гимнастерках - и Алексей даже засмеялся от счастья. Это были Дроздов и Гребнин; спотыкаясь от поспешности, они побежали по двору, и он одним прыжком перемахнул через ступени крыльца - навстречу им.
- Толька! Сашка!..
Они не могли отдышаться, стояли и смотрели друг на друга, смеясь. Наконец Дроздов, задержав дыхание, выговорил:
- Было построение училища... Зачитывали текст капитуляции... Германия безоговорочно капитулировала!..
Сегодня смолкли пушки. Время поставило веху. Над землей распространялась тишина.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. В МИРНЫЕ ДНИ
1
Алексея выписали из госпиталя. Врачи запретили ему всякое физическое напряжение и посоветовали бросить курить; гарнизонную комиссию назначили через месяц. Но Алексею до того надоело валяться на койке и ничего не делать, он до того истосковался по своему взводу, по батарее, что справку в училищную санчасть он смял и выбросил в урну, как только миновал ворота госпиталя.
И когда в жаркий июньский день он еще в шинели и зимней шапке, жмурясь от солнца, шел по училищному двору, сплошь усыпанному тополевыми сережками, а потом шел по знакомому батарейному коридору, то чувствовал, как все радостно замирает в нем.
В кубрике взвода было пустынно, прохладно, окна затеняли старые тополя; золотистые косяки солнца, пробиваясь сквозь листву, лежали на вымытом полу. За открытыми настежь окнами по-летнему неумолчно кричали воробьи.
'Где же дневальный?' - подумал Алексей и тут же увидел Зимина, который с сопением вылез из-за шкафа, держа швабру, как оружие. Вдруг конопатый носик его стремительно поерзал, глаза бессмысленно вытаращились на Алексея, и дневальный, содрогаясь, тоненько чихнул, выкрикивая:
- Ай, пылища!.. - И разразился целой канонадой чихания, фуражка налезла ему на глаза.
- Будь здоров! - засмеялся Алексей. - Ну, привет, Витя!
Зимин был таким же, как прежде, только нос у него донельзя загорел и отчаянно облупился, даже брови и его длинные ресницы стали соломенного цвета. Зимин выговорил наконец:
- Я сейчас эту дурацкую швабру... товарищ старший сержант! - Он спрятал ее за тумбочку и так покраснел, что веснушки пропали на лице его.
- Ну какой я старший сержант сейчас? - сказал Алексей, улыбаясь. - Я ведь из госпиталя.
- Да, да, прямо наказание, столько оказалось замаскированной пыли за шкафом... - заторопился Зимин. - Неужели вам, товарищ старший сержант... операцию делали? - спросил он с робким, нескрываемым сочувствием. - Это правда?
- Это уже прошлое, Витя. Где взвод? Давай сядем на мою койку. Ты разрешаешь, как дневальный?
- Садись, Алеша, пожалуйста, садись. Знаешь, я так понимаю тебя, честное слово! Ты еще не представляешь! А сейчас все готовятся к тактике и артиллерии, ужасно долбят, спасу нет. Вообще, в разгаре экзамены.
- А как Борис Дроздов?
- О, Борис! Не знаешь? - воскликнул Зимин. - Он теперь старшина дивизиона! Ужасно строгий! А Дроздов - он лучше всех по тактике и вообще... А ты, Алеша, как же будешь сдавать?
- Поживем - увидим. Где занимается взвод?
- В классе артиллерии. А ты уже идешь?
Его одолевало нетерпение увидеть взвод. Но перед тем как идти в учебный корпус, он решил заглянуть в каптерку - переодеться - и толкнул дверь в полутемном коридоре; сразу теплый солнечный свет хлынул ему в глаза.
- А-а! Здравия желаю! Здравия желаю! - встретил его появление помстаршина Куманьков. - Прошу, прошу...
В прохладной своей каптерке, свежо пахнущей вымытыми полами, в тесном окружении чемоданов, развешанных курсантских шинелей, аккуратных куч ботинок, сапог и портянок неограниченным властелином восседал за столиком помстаршина Куманьков и, нацепив на кончик толстоватого носа очки, остренько взглядывал поверх них маленькими хитрыми глазами.
- Стало быть, жив-здоров? Руки, ноги на местах, как и полагается? А похудел! - Куманьков сдернул очки, почесал ими нос. - Молодец! - заявил он одобрительно. - Уважаю.
- Что 'молодец'? - не понял Алексей.
- Молодец, стало быть, молодец! Я уж знаю, коли говорю.
- Я переодеться пришел, товарищ помстаршина.
- Ничего, ничего. То-то. Я, брат, в курсе. - Куманьков вздохнул понимающе. - Тоже, помню, в германскую в разведку полз. Река, темень. А тут пулемет чешет по берегу. Пули свистят. На берегу пулемет, значит. А я за 'языком', стало быть... Приказ. Подползаю ближе, бомбу зажал. Ракета пш-ш! Пес ее съешь! И щелк! В бедро. Кровища сразу и прочее... Ползу. Застонал. Вдруг слышу: 'Шпрехен, шпрехен...' И один выпрыгнул из окопа - и на меня прямо, стало быть. Нагнулся. Морда - что твои ворота. Харя, стало быть. Не понимает, откудова я здесь. Не кинешь же в него бомбу - себя порушишь. Что делать? Снял с себя каску и острием, стало быть, его по морде, по морде его! Оглушил, как зайца. Схватил бомбу - и в окоп ее. Да, приказ для солдата - не кашу уписывать! Тоже знаю... Как же... Не впервой!
Помстаршина снова длинно вздохнул, глубокомысленно собрал морщины на лбу, но Алексей не выдержал - заулыбался.
- В чем дело? Почему улыбание без причины? - спросил Куманьков.
- Да вы же говорили, Тихон Сидорович, что в санитарах служили.
- Это когда я говорил? - насторожился Куманьков. - Такого разговору не было. Разговору такого никогда не было. Выдумываешь, товарищ курсант, хоть ты и герой дня.
- Говорили как-то.
- Мало ли что говорил! Это дело, брат, тонкое! Стало быть, переодеться? Так понимаю или нет?
Помстаршина надел очки, приценивающе озирая Алексея поверх стекол, с суровыми интонациями в голосе спросил:
- Новое обмундирование, стало быть, не получал? Э! Стоп! Что это? Кровь, что ли? - Он недоверчиво привстал. - Ну-ка, ну, подойди. А? Что молчишь?
- Нужно сменить.
- Какой разговор! Размер сорок восемь? Я всегда навстречу иду, размягченно заверил Куманьков и что- то отметил в своей тетради скрипучим пером. - М-да! Уважаю, потому - геройство. Это авторитетно заявляю. Уважаю. Обязательно. Поди-ка распишись, - приказал он и насупился.
Тщательно проследив, как Алексей расписался, он вслух прочитал фамилию, аккуратно промокнул подпись и, покряхтывая, по-видимому от собственной щедрости, направился к шкафу с обмундированием.
После короткого выбора, в течение которого Куманьков, переживая свою щедрость, безмолвствовал, Алексей переоделся. Он был тронут этой нежданной щедростью зажимистого Куманькова. Обычно тот с