Потом зайдите ко мне.
Больше он ничего не сказал.
На обложке написано аккуратным почерком:
'Дневник Виктора Зимина. 1944-1945 гг.'.
'Ну, вот и я, самый ярый противник дневников и вообще записей своих личных мыслей на бумагу, начал писать дневник. Начал не потому, что мне не с кем поделиться мыслями, нет!!! Просто для самого себя. На носу экзамен на аттестат зрелости! Очень интересно будет потом, когда я стану офицером, прочитать это, посмеяться над тем, каким я был в прошлом, какие мысли у меня были.
15.5-44.
Литература - моя любимая! Зашел разговор о вере Толстого. Верить в бога - это происходит от недостатка душевных качеств у людей. Ведь верить можно во что угодно. Об этом и говорил Лев Н.Толстой: 'Вот вы и вера'. Я в этом согласен с Л.Н., а непротивление - этого не могу понять. Как мог Л.Н. верить в это! Сейчас война идет, бить фашистов до победы! Какое же это непротивление?
Жить и бороться, любить Зину - разве может быть что-либо лучше этого!
25.5-44.
Встретил сержанта Ж. Тот сказал, что, кажется, приехала Зина. Во всяком случае, он видел косы. Оказалось, не она, и сержант долго извинялся.
28.5-44.
Ура! В Белоруссии наступление. Бьют немцев вовсю! Был салют.
29.6-44.
Майор Коршунов снимал серж. Ж. с помкомвзводов. 'Вы думаете, из-за вас, серж., буду марать шесть лет своей службы в армии? Ошибаетесь!' Серж. сказал мне: 'Для меня наступил период жестокой реакции, как написали бы в романе'.
30.6- 44.
Вечер. Дождь. Смотришь вокруг, слушаешь, вдыхаешь свежий воздух, и становится на душе как-то спокойно и грустно. От этого все воспринимается острее и глубже, и спокойствие у меня сменяется тихой тревогой, когда опять и опять начинаешь думать о Зиночке. Я каждый день жду, что Зина приедет. А сам ведь понимаю - не приедет. Она, конечно, по-своему права. (О Зине Григорьев сказал: 'У-у, характер!')
Ну ладно. Хватит. Это действительно как у мальчишки получается.
В разговоре сказал Славке: 'Ведь мы с Зинушей опять поссорились!' - и сказал это с дурацкой, конечно, улыбкой и, наконец, покраснел. Глупая привычка! Когда я перестану краснеть? Краснели ли великие люди? Как-то не вяжется.
1.7-44.
Оставалось две минуты. Две минуты учения в спецшколе! Подумать только! Преподаватель, капитан П., вышел из класса. Невыразимое чувство радости. Хочется кричать, выражая восторг. Прощай, спецшкола!
Будем ожидать распределения по артучилищам! Ура, впереди - неизвестное. Я люблю неизвестное. С какими встретишься людьми? Я люблю мужественных людей.
4.7-44.
Вдруг возле спецшколы встретились с Зиной! Покраснел, как лопух и осел! О прошлой ссоре ни слова, а потом вспомнили, поговорили и посмеялись. Зина ужасно загорела. Волосы совсем как рожь. Шли куда глаза глядят, а попали на 'Свинарку и пастуха' в 'Ударнике'. Я, как военный, без очереди раздобыл билеты, и Зина даже изумилась: 'Ого! Ты настоящий кавалер!' А почему нет?
Веселая, жизнерадостная картина. Мы смеялись, смотрели на экран... и друг на друга...'
В дверь постучали.
- Да, войдите!
- Товарищ майор, ваше приказание выполнено. Лейтенант Чернецов будет у вас через двадцать минут.
Градусов, не отвечая, в раздумье водил пальцами по кресельным ручкам, а Борис стоял у двери в той позе решительного ожидания, которая говорила, что он готов выслушать следующее приказание.
- Садитесь, старшина, и давайте поговорим. Садитесь, пожалуйста, - с мягкой настойчивостью пригласил майор. - Не стесняйтесь.
Борис сел. С тех пор как он стал старшиной дивизиона, то есть по своему положению на целую голову поднялся над курсантами, Градусов, казалось, приблизил его к себе, но в то же время не допускал эту близость настолько, чтобы быть откровенным.
- Вот что, старшина, мне нравится ваш взвод, - медленно проговорил Градусов и, положив крупную руку свою на страницу Витиного дневника, пояснил точнее: - Во взводе много интересных, способных курсантов, с ясной целью... - Он закряхтел, снова погладил кресельные ручки. - Ну, расскажите мне подробнее о Зимине...
- Я готов отвечать, товарищ майор, то, что знаю, - сдержанно произнес Борис, безошибочно угадывая, что майор сейчас ищет откровенности и ищет ее неловко. Этот порыв у людей, привыкших надеяться на свою власть, мог быть минутным порывом настроения, и Борис знал, что это быстро проходит. Курсант Зимин очень молод, наивен. В нем еще много детства. Опыта военного - никакого. Правда, начитан. Учится неплохо.
Борис замолк: этот откровенный разговор с командиром дивизиона настораживал его.
- Так, - неопределенно сказал Градусов, кресло под ним скрипнуло. - А скажите... вот меня интересует: Зимин способный курсант? У него есть желание стать офицером?
- Товарищ майор, мне трудно ответить на этот вопрос.
- Вы можете не отвечать. Попросите ко мне курсанта Зимина. Временно подмените его другим дневальным.
Он сказал не 'вызвать', а 'попросите', и это тоже было непонятно: майор приказывал, но без прежнего жесткого выражения, и взгляд его был размягчен, текуч.
- Слушаюсь! - преувеличенно покорно произнес Борис.
- Подождите, старшина. - Градусов выпрямился за столом. - У вас, старшина, большая власть, - заговорил он глуховатым голосом. - Но вы мало, мало требуете с людей. А я хочу сделать дивизион образцовым. Сегодняшний случай с матчастью непростителен. Вы должны быть безупречны, старшина. Требуйте, тщательно проверяйте выполнение приказаний. И все будет отлично.
- Больше этого не повторится, товарищ майор! - ответил Борис и, выйдя из канцелярии в коридор, подумал озадаченно: 'Чудны дела твои!..'
Через несколько минут Зимин постучал в кабинет, вошел робко, доложил о себе, и майор пригласил его сесть; пока же он устраивался на краешке кресла, поправляя тяжелый противогаз, командир дивизиона с откровенным интересом вглядывался в него.
- Во-первых, Зимин, я, голубчик, прошу у вас извинения за то, что прочитал несколько страниц из вашего дневника, - доброжелательно-вкрадчиво начал Градусов. - Ваш дневник... Собственно говоря, не будем говорить о дневнике...
Зимин, краснея, мигнул, выгоревшие ресницы опустились, замерли мальчишка, обыкновенный мальчишка, с мыслями, видимо, чистыми и светлыми, как камешки на дне ручья. Он ждал, и, казалось, все его внимание было приковано к никелированной крышке чернильницы на столе. У Градусова был сын - с первых же дней войны ушел на фронт, этот спорщик и голубятник, не раз бил соседям стекла; теперь старший лейтенант служил в Германии, самостоятельный человек, Игорь...
- То, что вам мать присылает посылки, - это не беда, - продолжал майор прежним тоном. - Именно, беды в этом нет. Верно ведь? Но вы будущий артиллерийский офицер, вы изучаете уставы и хорошо понимаете: ничего лишнего не должно быть в казарме, тем более продукты. Представьте - мы разведем мышей, мыши разносят заболевания, из-за невинной вашей посылки заболеют люди.
Градусов невольно сбивался на тот тон, каким обычно взрослые говорят с детьми; это была крайность, он понимал, но ничего не мог сейчас с собой сделать: внезапно нежная волна подхватила его, понесла - так этот Зимин напоминал золотистыми своими веснушками прежнего Игоря; так же сидел тот когда-то на краешке стула, сложив руки на коленях, с выражением скрытого нетерпения.
- Вы любите сладкое? Но не держите его в казарме. Перенесите посылку, ну... хотя бы ко мне в кабинет или в каптерку, наконец. Приходите, берите в столовую, пейте чай с вареньем... Кто вам может это запретить? И офицеры пьют чай с вареньем. - Градусов покряхтел. - Вот все, Зимин. Дневник я вам возвращаю. Прочитал лишь несколько страниц... Зина вам пишет? - спросил он тут же участливо. - Она живет в Москве?
Зимин кивнул с опущенными ресницами.
- Ну хорошо, хорошо. Кстати, я вам советую, обратите внимание на физкультуру. Огнетушитель-то вы выпустили, а? Займитесь боксом в секции. Там много фронтовиков из вашего взвода - Дроздов, Брянцев, Дмитриев там... Можете идти.
Оставшись один, Градусов отпустил крючок кителя, устало прошелся по своему кабинету из угла в угол;
