- Понимаю. А у тебя есть... эти окна?
- Нет, - сказал Дроздов.
- А были?
- Не знаю, - покачал головой Дроздов. - Не знаю. Очень странно все получилось в детстве. Хочешь, расскажу?
- Да, Толя.
Дроздов задумался, тихонько заговорил:
- Ну вот, послушай, как получилось. Читал я запоем в детстве 'Красных дьяволят', 'Как закалялась сталь', 'Юнармию'. Мать запрещала, ночью гасила свет, читал под одеялом, светил фонариком с сухой батарейкой. А потом организовал я во дворе и свою 'армию' из ребят и девчат. Деревянные пулеметы, тачанки из салазок, пистолеты с пробками, и свой устав, и клятва. Заставил всех подписаться на бумажке кровью. Девчата повизгивали, но тоже подписались, укололи пальцы иголкой и выдавили по капельке крови. Не помню точно, в чем был смысл этой клятвы, но кажется, в верности друг другу. Клятву торжественно закопали в землю и дали залп из пугачей. У нас был свой пароль, свой сигнал: три свистка под окном в четыре пальца. Это означало: 'Выходи на улицу, тревога'. И если свистели вечером, каждый должен был два раза поднять занавеску: мол, выхожу. И начинались сражения, наступления, разведки и атаки на 'беляков'. Потом забирались в пещеру штаб. Зажигали свечу, и я вынимал список отряда и, как полагается командующему, насупив брови, просматривал его с комиссаром, выбирал, кого отметить и наградить. Были свои ордена - из жестянки сделанная звездочка.
И вот, Алеша, была у меня в отряде некая Вера Виноградова. Жили в одном дворе. Девчонка смелая очень была, называла себя 'Таинственная стрела'. Огромные глазищи. Все мальчишки из моего отряда были влюблены в нее, а я ничем не показывал, что она мне нравится: задирал нос и делал вид, что питаю чувства к другой девчонке, к ее подруге Клаве, а Веру прорабатывал за то, что у нее нет настоящей дисциплины и все такое. Помню, когда играли в прятки, я старался спрятаться так, чтобы не нашли никакими силами. А она - со мной. И вот когда рядом раздавались шаги водящего, она вдруг хватала меня за руку: 'Ой, Толька, сюда!' Я ужасно возмущался, отдергивал руку. 'Что за глупости, опять 'Толька'? 'Товарищ командир', а не 'Толька'! Понятно?'
Однажды, помню, один сидел дома и читал. Звонок. Пришли Клава и Вера. Остановились на пороге и переглядываются. А у Веры такое лицо, точно она сейчас плакала. Что-то кольнуло меня, но я спрашиваю с командирскими интонациями: 'В чем дело, товарищи бойцы?' - 'Толя, мне нужно что-то сказать тебе', - шепотом говорит Вера. 'Да, Толя, она должна тебе что-то сказать, - и Клава тоже смотрит на меня. - Это тайна'. Тогда Вера тряхнула головой и обращается ко мне; 'Я не могу, я напишу. Дай мне листок и карандаш'. Она взяла бумагу, быстро написала и, знаешь, как-то улыбнулась виновато: 'Вот, Толя'.
И я как сейчас помню эту записку: 'Толя, я к тебе отношусь так, как Бекки Тэчер к Тому Сойеру'. Прочитал я и так растерялся, что сразу уши свои почувствовал. Но тут я, конечно, сделал суровый вид и начал всякую глупость молоть о том, что сейчас некогда ерундой заниматься - и все такое.
В общем, Вера ушла, а я в тот момент... почувствовал, что жутко люблю ее. Наверно, это и была первая любовь... А вообще первая любовь приносит больше страдания, чем счастья. В этом убежден.
Дроздов замолк. Тишина стояла вокруг. Кричали сверчки за окнами.
- А что же потом? - спросил Алексей.
- Потом? Потом повзрослели. В прятки и в войну уже не играли, а Вера переехала в другой дом. Редко приходила во двор, со мной была официальна. 'Здравствуй', 'до свидания' - и больше ни слова. А когда учился в девятом классе, однажды летом увидел ее в парке культуры. Сидела возле пруда в качалке, в панаме, и читала. Увидела меня, встала. А я... В общем, ребята, с которыми я шел, стали спрашивать меня: кто это? Я сказал, что одна знакомая. И какая-то сила, непонятная совсем, как тогда, в детстве, дернула меня ничего не сказать ей, не подойти. Только кивнул - и все. Как ты это назовешь? Идиотство!.. А потом, когда уезжал на фронт, записку ей написал, глупую, шутливую: мол, отношусь к ней, как Том Сойер к Бекки Тэчер. Большего идиотства не придумаешь.
Дроздов горько улыбнулся, лег на спину, с досадой потер ладонью выпуклую грудь.
Алексей сказал не без уверенности:
- Думаю, просто ты ее любил...
- И всю войну, Алеша, где-то там светил этот огонек в окне - знаешь, как в песне? Светил, а я не знал, кому он светит - мне ли, другому?
- Понимаю. Письма получал? - спросил Алексей. - От нее?
- Нет.
- А... сам?
- Написал одно из госпиталя. Но потом прочитал и порвал. Показалось не то. Да и зачем?
Дроздов, не шевелясь, лежал на спине, подложив руки под голову, глядел на посиненный луной потолок, волосы - прядью - наивно лежали на чистом лбу, лицо в полусумраке казалось старше и строже. Алексей, облокотясь на подушку, смотрел на него с задумчивой нежностью и молчал.
А в это время в углу кубрика звучал сниженный голос Саши Гребнина:
- Немецкий язык в школе ни в коей мере не удавался мне. Пытка. Перфекты не лезут в голову, кошмар! Лобное место времен боярской думы. А учить некогда. Торчал день и ночь на Днепре, на стадионе нападающим бегал, что страус. Или на танцплощадке. Накручивали Утесова до звона в затылке. Ну, приходишь на занятия - в голове пусто, хоть мячом покати. А тут перфекты. А учитель Нил Саввич прекрасно знал мою душевную слабость. И, скажите пожалуйста, как нарочно: 'Гребнин, к доске!' Иду уныло и чувствую: 'Поплыл, как пробка'. - 'Ну, футболист, переведите'. И дает фразочку примерно такую: 'На дереве сидела корова и заводила патефон, жуя яблоки и одной ногой играя в футбол'. В шутку, конечно, для осложнения, чтобы я тонкости знал. Представляете, братцы?
Переждав, когда хохот стихнет, Гребнин со вздохом закончил:
- Смех смехом, конечно. Но как-то мы, братцы, сдадим экзамены?
...А Бориса после отбоя не было в кубрике; не было его и в учебных классах. Только во втором часу ночи он вернулся в дивизион, и полусонный дежурный, вскочив навстречу от столика, едва разлепляя глаза, произнес испуганно:
- Старшина?..
- Спокойно, дежурный, - предупредил Борис. - Градусов не поверял дивизион? Отметь - прибыл в двенадцать часов ночи. Ясно?
4
Его разбудило громкое чириканье воробьев. Он озяб - в открытые окна вливалась свежесть зари; одеяло сползло и лежало на полу.
'Сегодня - артиллерия', - вспомнил Алексей с тревожным холодом в груди и, вспомнив это, повернулся к окну.
На качающихся листьях, тронутых зарей, янтарно горели крупные капли росы. Суматошная семейка воробьев вдруг с шумом выпорхнула из глубины листвы, столбом взвилась в стекленеющее красное небо; кто-то гулко прошел по асфальтовой дорожке - прозвенели в тишине шпоры под окнами: наверно, дежурный офицер.
'Если еще прилетят воробьи - срежусь на баллистике, - подумал Алексей о том, что плохо знал, и успокоил себя: - А, что будет, то и будет!'
Весь паркет был разлинован румяными полосами, все еще спали - крепок курсантский сон на ранней заре. Лишь в конце кубрика на койках сидели в нижнем белье заспанный Полукаров с конспектом и Гребнин; дневальный Нечаев, всегда медлительный, непробиваемо спокойный, топтался возле них, ворчал сквозь зевоту:
- Какая вас муха укусила? Что вы людей будите?
Все дневальные после ночи дежурства непременно становятся либо философами, либо резонерами; и, наверняка зная это, Полукаров и Гребнин не обращали на него никакого внимания. Полукаров, листая конспект, почесывал пальцем переносицу с красным следом от очков, говорил утвердительным шепотом:
- Экзамены - это лотерея. А в каждой лотерее есть две категории: 'повезет' или 'не повезет'. Повезет - твое счастье, развивай успех, выходи на оперативный простор. Не повезет - вот здесь-то на помощь тащи эрудицию. Ты должен доказать, что вопрос не представляет для тебя никакой трудности. Ты скептически улыбаешься. 'Ах, ерунда, неужели не мог попасться вопрос более трудный, где можно было бы