их глаза и уперлись в чашки дымящегося кофе. И только Ефим, вскинув глаза на спутницу Витаса Сафонова, замер, застыл, слепо сунул в рот сигарету, забывая про свой кофе, про свой апельсиновый сок, про свой бутерброд, про свое свежее масло на расписном блюдце.
Он не знал ее. Она ослепила его.
Она не знала его. Но она его узнала.
Его знало полстраны – как она не могла узнать его?
А может быть, она знала его не только по газетам и журналам? Не только по мельканию в популярных телешоу?
Не только... Не только...
Витас, продолжая улыбаться, потянул Ангелину за руку.
– Ангел мой, познакомься. Это Ефим Елагин, собственной персоной!
Ангелина, с бокалом легкого розового вина в руке, сделала шаг от своего столика к столику Ефима.
– Очень приятно. Так приятно, вы даже представить себе не можете.
Цэцэг глядела на нее во все глаза. Ангелина стукнула своим бокалом о чашечку елагинского кофе. Рассмеялась. Незаметно наступила ногой под столом на ногу Цэцэг.
– Ангелина.
– Ефим.
Цэцэг смотрела на них обоих во все глаза.
Витас шебаршился, сновал туда-сюда, от стойки бара к столику, что-то съестное волок на подносе, что- то расставлял на столе, наливал, накладывал, восклицал: «За ваше здоровье!.. За ваше!..» Ефим не видел, не слышал ничего. Он не отрывал глаз от лица этой женщины. На миг ему показалось: она – чудовище. И у нее голова дракона. Только на миг. На него снова глядели, смеясь, ее длинные, пульсирующие, желто- болотные, кошачьи глаза.
– Вы надолго в Иерусалим?
– Пока тут не разразилась очередная война. Я люблю Святую Землю. У меня к ней свои пристрастия.
– И свои счеты?
Он остро глянул на нее, будто кольнул шилом. Углы его губ приподнялись. Он хотел что-то сказать – и не сказал.
И она что-то тоже хотела сказать – и не сказала.
Цэцэг смотрела на них обоих бесстрастными, узкими раскосыми глазами, прищурясь, с невозмутимой улыбкой.
«Зачем я так нравлюсь мужикам? Затем, что ты знаешь силу. Ты владеешь силой. Ты владеешь тайной. Твоя тайна – у тебя в руках. Может быть, это тайна мира. Тайной мира наверняка владеет женщина. Такие женщины, как ты. Ты – одна из допущенных. Чепуха! Я всю свою жизнь сделала сама. Я отваживалась на многое. На такое, на что простая смертная бабенка не отважится никогда. И, значит, я уже в круге избранных. И Ефим Елагин это понял. О, он понял это с первого взгляда. А Фюрер? Хайдер тоже понял. Это два сильных. Витас? Витас мой маленький больной ребенок. Я скручу его в бараний рог, если захочу. А... этот?.. Пацан?..
Про пацана не думай. Пацана – прихлопнула, как комара, и забыла. Он безвреден. Он тебе не насолит ничем. Он ввел тебя в тот мир, что ты изучаешь. Что пригоден тебе для твоей работы. Их мир – это твой хлеб. Агрессия в современном социуме! Как актуально! Ты же ловишь все нужное. Насущное. То, что беспокоит людей. Ты же врач. Ты же должна ловить флюиды страдания. И – излечивать?!
А может, ты должна читать приговоры?
И – казнить?!
Казнить нельзя помиловать. Казнить нельзя помиловать. Где ты поставишь свою запятую для этого, нового несчастного? Тебе нужен Елагин. Нужен! Так, как в свое время тебе был нужен его...»
Яркое, обжигающее солнце передвинулось по полу веранды, обвитой диким виноградом. Официантка, улыбаясь, несла на высоко воздетом над головой подносе вино, апельсины, смокву, финики.
– Меду не желаете? – спросила, наклонившись, официантка по-английски.
– Меду? Спасибо, нет. Принесите еще холодного вина.
Девушка, смуглая, с вишневым румянцем во всю щеку, горбоносая, как Суламифь, снова ослепительно улыбнулась и убежала на кухню. Ангелина поглядела на Ефима пронзительно своими кошачьими глазами. Он вернул ей взгляд, отбив его, как теннисный мяч.
– Вы говорите, вы врач?
– Да. Я врач. Практикующий психиатр.
О том, что она пишет диссертацию об агрессии, лучше было умолчать. Он наверняка улыбнется над этим занятием: степень ученая бабе нужна, зачем, когда она и так отличные деньги зарабатывает? Вязанье, вышиванье слов по белизне компьютерного дисплея...
– Это важно, – он сглотнул слюну. – Мне, видите ли, как раз не хватало в жизни... врача. Даже не врача, а...
– Исповедника? Я не духовник. Я не замещаю священника. Вы на Святой Земле, вот и идите в храм Гроба Господня, там вас примут и обласкают.
– Я не то хотел сказать. – Он повертел в руках ножку бокала. Черно-синее дамасское вино стояло в бокале черной кровью. – Видите ли, Ангелина, я попал в не совсем хорошую ситуацию. Шантаж не шантаж, но... Впрочем, это слишком похоже на шантаж. Из меня хотят выудить деньги, много денег, видимо, это так. И избрали нетрадиционные методы припугивания. Подсылают каких-то уродов, во сне приснится, заорешь благим матом. Подбрасывают фотографии, где я – это не я, а бритый молодчик, и со свастикой на рукаве. Но это я, понимаете, это я! Компромат колоссальный, если будет обнародовано... Вы же знаете, как у нас фабрикуются дела...
– Знаю. – Ангелина отщипнула от сухой веточки вяленую смокву, зажевала.
– И я, знаете... ну как бы это объяснить...
– Ничего объяснять не надо. – Она сверлила его желтыми глазами, жуя смокву. – Объясняют только в суде. Или на допросе. Я врач, я вижу все с ходу. Вам плохо? Вы испытываете дискомфорт? Вы боитесь? Вы боитесь, что вас убьют? Или, еще хуже, не убьют, а унизят – перед всем миром, что вам сейчас подвластен? Вы боитесь унижения больше, чем смерти?
– Да. Я боюсь. И смерти боюсь, – вырвалось у него с отчаянием, – и унижения. Вы сказали правду, иной раз лучше смерть, чем позор.
– Браво, вы настоящий мужчина. – Она откинулась на плетеную спинку стула, продолжая пронзать его глазами. – И вы надеетесь, что я вам помогу?
Она обняла, ощупала его взглядом. Он задергался под этим скользящим по нему, как холодная змея, быстрым, надменно-веселым и вместе с тем жгуче-манящим взглядом.
– Да. Я вижу, что вы опытны.
– Возможно, вы не ошиблись. Назначайте время.
Он непонимающе уставился на нее. Где-то рядом, внизу, под верандой, тек, журчал Иордан. Священная река Иордан, мутно-серо-зеленая, на солнце – желтая, как глаза этой тигрицы.
– Как?
– Время первого сеанса.
– Первого?..
– Если вы понятливый пациент – возможно, и последнего. Если у вас запущенный случай – что ж, поработаем.
Жужжала пчела. Ефим подумал: а Цэцэг? А что Цэцэг? Разве Цэцэг ему поможет? Вот кто вытащит его. Вот кто снимет с него ужас подспудной, подсознательной истерики. Вот кто подскажет ему, как быть, как поступить. Разве он такое дитя?! Может быть, и дитя. Весь его блеск не стоит гроша ломаного перед угрозой тьмы. Перед тьмой, что наваливается не слева, не справа, не снизу, не сверху – ниоткуда. И берет с собой в никуда.
– Завтра. – Ефим облизнул пересохшие, запекшиеся на солнце губы. Отхлебнул из бокала. – Завтра вечером, в десять. Где?
– У меня в номере.
