– Но вы же... – Он хотел сказать: «Со спутником», и не мог выговорить: «С любовником».
– Витас будет завтра в храме работать всю ночь. У нас будет достаточно времени.
Неделя. Всего неделя здесь. Потом – Москва. А эти идиоты назначили Хрустальную ночь через десять дней. Он же погорит, великий Фюрер, хрусталь его разобьется вдребезги! Он оставил ей свой номер телефона, но она ни за что ему не позвонит. Пусть мужик пострадает. Он же все равно уже – ее. Вот в свою больницу она позвонила. Вроде все в порядке. Эта, строптивая грузинка, Цхакая, правда, отчебучила номер. Устроила там, в палатах, нечто вроде восстания. Свобода на баррикадах, твою мать! Ничего, она вернется и научит их с новой силой любить свободу. Перед ней сейчас открывается иной мир. Другой. Тот, которого она не знала раньше. Она видела-перевидела богачей, магнатов, олигархов, акул мирового бизнеса, мировой политики, мировой мафии. Она совершенно не знала мира, противостоящего тому, в котором она как сыр в масле каталась. И эта экзотика, эта новизна щекотала ей нервы.
Неделя. Всего неделя. Отдыхай, сволочь Ангелина. Отдыхай, рысь, красивая кошка. Дикие кошки спят в лесу, залезая на деревья. У тебя целых три дерева: Иерусалим, Витас и Ефим Елагин. А Цэцэг? А что Цэцэг? А Цэцэг молчит, рот на замок, зубы на крючок. Молчи, молчи, раскосая кукла. Если ты только вякнешь – от тебя мокрое место останется. Ты слишком много знаешь, Цэцэг, чтобы ты могла так просто уйти. Скрыться в тень. Во тьму.
Тьма – это ее дом. Это от века дом всех диких кошек.
Неделя, а сеанс гипноза с этим лощеным богатым сыном богатого отца – завтра.
При чем тут его отец?
Лицо приблизилось к зеркалу. Рука отерла ватой, смоченной в косметических сливках, уже загоревшее на южном солнце лицо. Глаза сказали ей золотой желтизной: прекрати думать о том, что ты оставила за спиной.
Он постучался не осторожно – четко, властно. Она подумала: так мог бы стучаться к ней в дверь Хайдер.
– Да! Войдите! Не заперто!
Он толкнул дверь и переступил порог.
И замер.
Он не ожидал увидеть ее в таком облачении.
Он ожидал всего чего угодно. Даже того, что она встретит его в белом халате.
Но он не ожидал увидеть ее в том, что было на ней.
Она была почти нагая.
На ней не было ничего, кроме повязки на бедрах, расшитой маленькими блестящими стекляшками, и большого тюрбана на голове, свернутого из ярко-розового шелка. Откуда она вытащила этот маскарадный наряд, подумал он рассерженно, на иерусалимском рынке, что ли, купила, – а глаза его, помимо воли, ощупывали ее шею, ее грудь, с коричневым ошейником загара чуть выше плеч, с позолоченной тяжелой гривной, лежащей над торчащими темно-коричневыми сосками. У него пересохло во рту. Он отшагнул назад.
– Мне кажется, Ангелина, я...
– Ошиблись номером? – Она усмехнулась. Повела в воздухе рукой, и он следил за ее рукой, за тем, как она плавно, медленно движется в полутьме комнаты. – Нет, вы не ошиблись, Ефим. Это я, и это мой номер. Тридцать шестой. Витас – рядом, в тридцать пятом. Проходите. Садитесь. Вот сюда, в кресло.
Не чуя ног под собой, Ефим опустился в кресло. Он не сводил глаз с ее медленно движущихся над ним, будто бы летающих, как большие птицы, белых рук. Что она делала ими? Он не мог бы объяснить. Постепенно в его голове начала звучать тихая музыка, будто кто-то перебирал, далеко-далеко, струны арфы. Ему захотелось закрыть глаза. Но он не мог их закрыть. Его одолевал соблазн – глядеть и глядеть на обнаженное, медленно двигающееся перед ним, красивое женское тело.
– Ваши руки теплые, горячие, – пел над ним нежный насмешливый голос. – Ваши руки и пальцы наливаются теплой, горячей кровью... Ваши ноги теплые, им становится все теплее, они будто ступают по горячему, раскаленному песку... Песок жжет, прожигает ваши ступни... Вам горячо... Горячо внутри... Горячо вашему сердцу... Оно горит, оно блаженствует...
Он ощущал все, что женский голос пел ему. Его тело медленно заливал приятный жар. Будто бы у него поднималась температура, и бредовый морок сладко, навек заволакивал сознание.
– Господи, как хорошо, – сказал он внезапно отяжелевшими, непослушными, будто распухшими губами, – подойдите ближе, я хочу положить руку вам на грудь...
Он попытался протянуть к ней руки. Руки ему не повиновались. Они стали чугунными, странно чужими, будто приделанные к плечам рельсы. Нагая женщина в блестящей набедренной повязке шагнула к нему сама. Ее пальцы заскользили у него перед глазами, и последнее, что он увидел перед тем, как окунуться в сладкую, довременную тьму, – это тонкая золотая цепочка, застегнутая у женщины над впалым, втянутым внутрь живота пупком.
– Ты спишь. Спишь. Спишь! Спать. Спать. Спать. Ты будешь спать долго и сладко. И во сне ты расскажешь мне все. Все. Все.
Какое отвратительное, слишком красивое лицо. Красивая морда. Он мнит себя владыкой мира. Недалеко яблочко от яблоньки упало. «Мне важно знать, знаешь ли ты, красивый собачонок, о том, чем занимался в свое время твой отец. Мне важно знать, осведомлен ли ты настолько, чтобы на мой след вышли. И взяли меня с поличным. Меня, безупречную, чистенькую меня».
– Да, я все тебе расскажу.
«Ты смотри-ка, я ему „ты“, и он мне – „ты“. Сейчас он погружен в пространство, где он подвластен мне целиком. Как прекрасно, когда кто-то принадлежит тебе целиком! Ну, давай, мальчик, раскалывайся. Если только я что-нибудь заподозрю – можешь расписаться в своем небытии. Мне не нужны свидетели».
– Ты ответишь мне всю правду.
– Всю правду, – монотонно произнес тот, кто сидел перед ней.
– Чем занимается твой отец?
– Мой отец занимается крупным бизнесом и банковским делом. – Голос загипнотизированного звучал тихо и покорно. Напоминал голос машины, робота. – Он владелец крупных издательских холдингов и трех киностудий. Совладелец двух больших банков. Мой отец один из самых богатых людей России.
– Ты знаешь, чем занимался твой отец, помимо своих официально разрешенных дел?
Молчание. Легкое потрескивание в воздухе мошкары, летящей на пламя светильника на стене. Мошкара гибнет. Человек тоже летит на огонь и гибнет. Закон природы.
– Нет.
– Если ты обманываешь меня, тебе сейчас станет плохо. Очень плохо. Так плохо, как тебе не было никогда в жизни.
Того, кто сидел перед ней в кресле, бессильно бросив руки на колени и закрыв глаза, внезапно начало корежить. Его ломало и выворачивало в корчах, он поднес руку ко рту. Распялил рот в беззвучном крике. Его сотрясли рвотные судороги, слюна потекла из угла его рта. Она взяла край набедренной повязки, вышитой стеклярусом, и брезгливо вытерла ему рот. Он стал хватать руками воздух, его пальцы крючило. Он стал вываливаться из кресла, падать на пол. Упал на колени. Пополз по полу на коленях к ней. Упал на пол, стал кататься по полу, подтянув колени к подбородку, как рожающая женщина, как младенец в утробе матери.
– Я-а-а-а!.. я-а-а-ах...
– Говори! Говори, знал ли ты, чем занимался твой отец недавно!
– Я-а-а-а... сними... сними боль... а-а-а-ах... убери...
– Я уберу боль тогда, когда ты скажешь мне правду!
Он подкатился к ней, к ее ногам, ухватился за ее голые щиколотки, вцепился в них больно, крепко, как птица когтями. Она ударила его пяткой в лицо. Он откинулся назад и, падая, ударился затылком о пол.
– Я... догадывался... я знаю... но не все... я... я тебе все расскажу!.. Умоляю... убери... убери смерть...
Она протянула над корчащимся телом руки. Усмешка изогнула ее губы.
– Тебе сейчас станет лучше. Видишь, тебе все лучше. Тебе уже совсем хорошо. Ты уже можешь говорить. Ты уже говоришь. Ты уже говоришь мне!
