сердце.
Медведь наклонил морду к Мадлен.
Публика услышала рев. Засвистела, захлопала.
Мадлен – вслед за ревом – четкий шепот:
– Мы все здесь. Мы следим за тобой. Один неверный шаг – и твой муж...
Мадлен забила в бубен неистово.
Ее лицо оказалось вровень с медвежьей мордой.
– Отстаньте от меня, – проговорила она тихо и властно. – Я все знаю. Вы не посмеете нас тронуть. Ни меня, ни его. До тех пор, пока я не отдам вам то, что вы хотите.
Ей надо оттянуть время.
Тяни, Мадлен, тяни. Изо всех сил. Сколько сможешь.
Они же никогда не увидят, как ты дрожишь. Как все в тебе, женщине, трепещет и бьется. Они увидят только твою бестрепетную, веселую улыбку в пол-лица, сверкающие зубы, сыплющие искры яркие глаза.
– Так отдай.
– Еще рано.
– Не наплясалась, что ли?
– Догадливый.
Мадлен ударила в бубен в последний раз и бросила его в толпу так же, как бросала шкатулку в пруд. Утки, разлетайтесь, не то я попаду вам по голове. Прячьте клювы под крыло. Гогочите. Плывите. А я полечу!
Она полетела по залу, и навстречу ей полетел он, родной.
Единственный.
Князь подхватил ее в танце, вальсируя, – о этот вальс, их вечный вальс! – и они полетели дальше по залу вдвоем, по пространству, по времени, которое преодолели любовью и верой, по воздуху, по горю и счастью, и он, танцуя, целовал эти ямочки на щеках, эти сияющие, полные слез счастья глаза, эти губы, эти жемчужные зубы, этот вспотевший горячий лоб, эту гибкую лебединую шею, прижимал эту страстно дышащую грудь к своей груди, и вся она была – желание и любовь, вся – красота и упоение, и она цвела меж его стиснувшими ее крепкими руками, как огромный цветок, как розовый пион, как белый георгин, как золотая хризантема... хризантема! – зачем так волнует ее, бередит ей душу эта махровая, сказочная китайская птица, эта Снежная Царица цветов?!.. – зловещая тайна есть в ней... – а он все обнимает ее, все сильнее, все крепче, все таинственней, все любовней и все нестерпимей, вот она уже чувствует под платьем его тело, вот слышит, как бьется, не в силах совладать со страстью, его сердце, и, о чудо, она тоже будто обнажена перед ним, хоть ее и облекают сверкающие тряпки, они оба друг с другом, как голые, как в любви, как на разметанном в исступлении соединенья ложе, – а это танец, это их вечный танец, это их вечный вальс, ну, танцуй же со мной, ну, обнимай же меня так, вот так, – Мадлен чувствовала, как горячее любимое тело напряглось, как тугой и острый жезл мужа бился, ища врата жены, Золотые Ворота, из которых не было выхода и возврата, – и он в танце целовал ее грудь, и она закидывала руки ему за голову, за шею, и выгибалась, и откидывалась назад, и музыка гремела, а вальс крутил их метелью, вьюгой, – о моя метель, люблю тебя, и я тебя, буран мой, – и общая дрожь била их, и стон страсти и счастья одновременно вылетел из губ их, растаяв в накатившей, белопенной волне, сотрясшей их до основанья, до тайн существа музыки.
– Мадлен!.. Моя Мадлен!..
– Я люблю тебя... я... так люблю тебя...
Муызка замедлила яростный бег. Он держал ее бережно, давая ей отдышаться. Слизывал языком, снимал целующими губами росинки любовного пота с ее щек, висков.
– Милый, – сказала Мадлен прямо в ухо Князю. – Они все здесь.
Он понял, кто. Побледнел.
– Этого надо было ждать. Мы уйдем. Они не посмеют остановить нас.
– Они посмеют все. Ты не знаешь их. Граф и Черкасофф сейчас заодно. С ними еще один. Он страшен.
Она содронулась, вспомнив человека-яйцо.
Они танцевали медленный танец, и он касался губами ее пышных золотых волос.
– Что будем делать? Что хочешь делать ты?
Он спрашивает ее. Но ведь она женщина. В семье приказывает мужчина.
Мадлен, Мадлен... помнишь, как говорила матушка твоя: умная жена – мужу госпожа...
– Давай сделаем так, родной, – сказала она, вальсируя медленно и плавно, держа его за откинутую в сторону руку. – Беги сначала ты. Я пока останусь. Ты убежишь через балкон. Я помогу тебе. Не спорь. Я знаю, как. Я люблю тебя.
– Мадлен, я не оставлю тебя здесь одну!
– Я люблю тебя, – повторила она твердо, наперекор мягкой и вкрадчивой музыке, лившейся им в уши. – Ты смысл моей жизни. Если будешь жить ты – буду жить и я. Без тебя мне жизни не надо. Я сделаю веревочную лестницу из... – она оглядела себя, – из своего платья. Идет оно к черту. Ты спасешься. Ты спустишься вниз, уйдешь, перехитришь их. Ты будешь ждать меня на вокзале Сен-Сезар под часами.
– Ты не сможешь скрыться от них!
– Смогу. Я все сейчас смогу. Я плачу, когда говорю на языке Рус. Плачу, когда слышу речь родины. Скажи мне что-нибудь родное. Прошу тебя.
– Линушка, – сказал он шепотом, прислонившись щекой к ее щеке.
Слезы стояли в ее грозовых глазах.
– Беги! – шепнула она, улыбаясь. – Ты будешь Царем. Я знаю это.
Он обнял ее крепче, соглашаясь. Они подтанцевали к балкону, вытанцевали на балкон через открытую дверь. Снег летел на них. Запутывался в их волосах. Эполеты Князя блестели в лунном свете. Он не надел на Карнавал ничего, никакой маски. Он был самим собой – гордым и строгим.
И безмерно любящим, каким его и сотворил Бог для одной лишь Мадлен.
Мадлен нагнулась, ухватилась руками и зубами за край своего золотого платья и рванула ткань. Парча разорвалась надвое с хрустом. Она рвала и рвала, сдергивала с себя клочья, лоскуты. Князь изумленно глядел, как с проворством и ловкостью узницы, которой сообщили про возможность побега, она вяжет из золотых тряпок веревочную лестницу.
Она плела из обрывков платья лестницу, оставшись в нижнем белье, и Князь восхищенно смотрел на нее.
– Помоги мне! – сердито шепнула она.
– На нас глядят, Мадлен...
– Черт с ними! Пусть смотрят! Это же люди Карнавала! Им все равно, что мы тут делаем! Они думают, что это так и надо на Карнавале. Если мы тут даже будем любить друг друга, они и усом не поведут. Вяжи!
– Строгая у меня жена...
– Уж какая есть!
Он, связывая лоскутья и затягивая грубые узлы, обнимал глазами ее грудь, поднимающуюся из пены белья, как белая роза.
Та роза... он привез ей цветок из Пари, для венчания... та черная банька...
– Все, – сказала Мадлен весело. – Я связала тебе лестницу. Спускайся. Пока музыка гремит.
Любопытствующие головы просунулись в приоткрытую балконную дверь. Полуголая Мадлен соблазнительно обняла Князя за шею, выгнулась назад, изображая порыв страсти. Досужая карнавальная парочка хихикнула, исчезла.
– Спускайся! – крикнула Мадлен.
Князь сжал ее в объятьях.
Его лицо наклонилось над ее лицом, приблизилось к нему.
И Мадлен с жадностью впивалась в любимое лицо глазами, ощупывала полным слез взглядом любимые черты, ловила дыханье, вдыхала родной запах, и вот муж подался вперед и приник лицом к лицу жены.
