Последний поцелуй. О, как сладок и горек он.
Кровь на ее губах. Боль и слезы.
И неизбывная радость, оттого, что они, наперекор всему, нашли друг друга в подлунном мире.
Он оторвался от нее.
– Пора.
Наклонился к балконным перилам. Крепко привязал лестницу, скрученную из парчового рванья, к перекладинам.
– Прощай.
– Нет. Я не хочу прощаться. Мы же расстаемся на полчаса... на час... вокзал ведь рядом с прудами герцога...
– Прощай, жена моя. Я буду ждать тебя.
Говорят, с любимыми нельзя прощаться. Любимым расставаться нельзя.
И никто в мире не знает, прощаясь, какая предстоит разлука: длиною в миг или в вечность.
Князь перекинул ногу через перила и стал спускаться по тряпичной лестнице, с трудом нащупывая ногами ступеньки. Его лицо, закинутое вверх, к Мадлен, стоящей на балконе, говорило ей, внушало: не плачь, не плачь.
Она глотала слезы. Зажимала рукой рот.
– Владимир... ты Царь сердца моего...
Пошлые слова. Жалкие, нищие людские присловья. Бедный язык. Рвущееся с губ бормотанье.
Что скажет она ему?! Вот он бежит, уходит. Что, кто подстережет его на пути к вокзалу Сен-Сезар?! Никто не знает. Суждено ли крушение тому поезду, что повезет их в Рус?! Не знает никто. Никто ничего не знает никогда.
А ты, Время, безжалостное, быстротекущее, всесокрушающее, – ты знаешь?!
Ветер гнул и трепал ветки деревьев. За спиной Князя мерцал зимний парк. Светился потусторонним светом, синими спинами зверей-сугробов. Глаза Мадлен застлало пеленой слез, и на мгновенье ей показалось, что на голове Князя могучий парик, седая грива. Что зима украсила его. И молодые глаза горят из-под парика, как звезды из-за ветвей.
Она отерла глаза ладонью, весело улыбнулась Князю.
Да, верно, это были звезды.
Он уже был у самой земли. Бодро спрыгнул на снег, раскачавшись на лестнице, как на качелях.
Ночные зимние качели. А они так и не покатались на качелях летом... среди солнечных пятен, журчанья Зеленоглазой... с соломенными шляпами в руках, полными черешен и персиков...
Он молча вскинул руку. Помахал ей.
Она запомнила его лицо – строгое, ясное, с густой синевой родных глаз, с белозубой улыбкой, сказавшей ей: люблю.
Он побежал, не оглядываясь, скрылся за ветвями, за черными стволами замерзших платанов.
Она открыла дверные створки, поглядела на беснующихся, на жгущий криками и тряпками Карнавал.
Вот и все.
Это все, Мадлен.
Почем ты знаешь, что это все?!
Знаю. Кровь моя знает.
Что может знать твоя кровь?!
Она вещая. Она Царская. Она... из синих ручьев и голубых речек Рус. Из талого снега ее полей. Она втекла в нее с неба – синевой ее звезд.
Господи, помоги!.. Не оставь рабу Свою...
Она тайком перекрестилась и так, в нижней сорочке, без золотой парчи, на высоких позолоченных каблуках шагнула в зал, к танцующей толпе.
Ах, музыка. Ах, живопись на стенах. Ах, вызолоченная лепнина. Гипсовый виноград. Воздушный шелк занавесей. Ах, она вернулась сюда, в высший свет, без платья, в одной рубахе. Вроде как креститься собралась. По обряду Рус. Свечки ей только в руку не хватает. Ах, какой славный Карнавал! Все смеются, показывают на нее пальцами. Да ведь это Карнавал, господа, и на нем позволено все. Все! А вы знаете, что все кончено! Значит, все и дозволено теперь!
Она шла и шла дальше, вперед, в центр зала, твердо ступая по паркету, вонзая в паркет каблучки, и вокруг нее вспыхивали и гасли смешки, вскрики, шорохи одежд, звон бокалов с шампанским, а она закрыла глаза и шла с закрытыми глазами, с улыбкой бесконечной и долгой, как река, и она видела.
Она видела себя – грязную девчонку на обочине дороги, засыпающую под теплой машиной. Если скрючиться, свернуться калачиком под авто, снег не будет падать прямо в лицо. Он будет лететь мимо, над тобой, вне тебя.
Боже мой, Боже мой, неужели это ты, Мадлен?!
Маленькая Мадлен... забывшая родину... забывшая себя... помнящая побои, пинки...
Ты отомстила им или нет?!..
Не открывай глаз. Ты все равно видишь их.
А они видят тебя.
Ты и с закрытыми глазами видишь, как человек-яйцо, облаченный в шкуру медведя, вынимает из кармана, запрятанного на медвежьем животе, два револьвера и сует их в руки Арлекину в пестром трико и Казанове в венецианской бауте. И они запихивают оружие под свои костюмы, но не слишком далеко, чтоб можно было немедленно вытащить и выстрелить, когда понадобится.
Эти пули – для нее.
Она идет с закрытыми глазами по залу, а за руку ее хватает бедная сумасшедшая, просит монетку, молит приласкать... а, это ты, Кази. Да ведь ты и вправду сошла с ума; что тебе от меня надо?
– Эти пули для тебя!.. они убьют тебя, Мадлен!.. лучше вернемся в Испанию, войдем в портрет... там хоть и холодно, а спокойно стоять... будем стоять на холсте вдвоем...
Горбун выдернул Кази у нее из-под ног.
Она видела, как он перекрестил ее. Она не открывала глаз.
Она слышала музыку вокруг себя, шум, гам, визги, смех.
Шепот Каспара вонзился ей в уши:
– Так тебе на роду написано. Ты не уйдешь от судьбы. И от себя не уйдешь. От себя убежать невозможно. Иди. Иди навстречу судьбе.
Глаза закрыты. Веки тяжелы. Их не поднять. И не надо.
Черный медведь перекувыркнулся через голову и, издавая громоподобный рев, укатился в глубь толпы.
В грудь ей уперлось дуло. Металл холодил кожу. Ставил клеймо мороза.
Она открыла глаза.
Граф в костюме Арлекина баловался смертельной игрушкой. Граф, вы когда-нибудь знали, что такое рулетка Рус?! Слышали, да... Сыграем?!
Ах, не хотите?... Уберите... это. Меня это сейчас совершенно не волнует.
– Куто, ты глуп.
– А, Коломбина... в дезабилье!.. Я покажу тебе...
Мадлен ослепительно улыбнулась графу и потрепала его за локоны парика, как мальчишку.
Публику на Карнавале уже ничем не удивишь. Все пьяны от танца и вина, от шампанского и объятий, и все окна и двери в зимний парк распахнуты.
– Плюнь на меня, Куто, раз и навсегда!
– Почему ты в неглиже?!.. твой эпатаж перешел все границы...
– Нет еще. Хочешь, я разденусь догола? Убери железяку. Вон твой друг барон. Желаю потанцевать с ним.
Тяни время, Мадленка, тяни. Нить в твоих руках. Мотай ее. Сучи. Опять распускай. Заставляй их гоняться на твоим клубком, как котят. Ты выиграешь эту игру, в отличие от «двенадцати апостолов». Здесь тебе повезет. А если не повезет – что ж, зато в любви...
