простая женщина. Крестьянка. С полной грудью, с мягкими теплыми руками, с иссиня-черными татарскими волосами, пахнущими молоком и кислым тестом, с горькими, как ягода жимолость, губами. Я не знаю, как ее звали.
– Она все время молчала?...
– Почти. Она приносила мне еду; я ел; после она ложилась рядом, плакала и смеялась и целовала меня. Иногда она рассказывала о себе. Я понял, что не знаю моего народа.
– Но ведь ты сам и есть народ, Князь. Ты разве об этом не знаешь?...
– Да. Ты права. Я тоже народ. Значит, мы слои глубокой воды: теплый, горячий, ледяной, леденистый. Чем ближе к поверхности, тем теплее и яснее. Все просвечено Солнцем. А на глубине... но ведь именно там лежат раковины, в которых – жемчуг...
Мадлен развела ноги.
– Гляди. Гляди, мой Князь, на сокровища земли твоей и моря твоего. Ведь все это отныне твое. Твое и только твое.
Он склонился к ее лону. Георгин, каждый лепесток твой целую. Белая хризантема, каждую тычинку твою ласкаю. Раковина, не пальцами, а лишь поцелуем открываю я тебя, недоступную. Недоступную?... Ха!.. Святая правда: другие не знали тебя такую, Мадлен, какая ты сейчас. Этот человек тебя родил. Прав был старый кудлатый страшный пророк Гри-Гри. Тебе довелось родиться дважды.
Он не отнимал рта от размыкающихся один за другим, многослойных лепестков. Цветок дышал жаром, парил. Пах морской солью и ветром. Сознание Мадлен мрачилось. Видения посещали ее. Ей казалось – она золотая цепь, застегнутая на животе танцовщицы фламенко. Колибри в мощном мужском кулаке. Сейчас сожмет сильней кулак – и ей конец.
Князь покрывал огненными поцелуями ее живот, внутренность бедер, гладкую, как шелк, ее торчащие ребра, ее шею и лоб. И вся она выгибалась навстречу его целующему рту, подавалась вперед, выворачивалась, подставляя волнам и брызгам ласк все новые кусочки изголодавшегося по любви тела.
– Ты знаешь про Ипполитов Дом?...
Ипполитов Дом. Ипполитов Дом. Знакомое до бреда имя. Где это, Князь?!.. В далеком северном городе. Чем он так знаменит?... О нем теперь знает весь мир. Там убили Их Величества.
– Что?!.. Что ты сказал... повтори!
Князь испугался. Лицо Мадлен побелело, стало светлее снега. Губы стали дрожать. Они прыгали. Зубы в губы. А еще закуси кулак. А еще лучше – спрячь голову в ладони.
– Как!.. о я дурак... Ты... не знала...
Он привлек ее к себе. Она уже сотрясалась в рыданиях.
Она никогда ничего не умела делать наполовину: плакать так плакать, смеяться – так во все горло, любить так любить, ненавидеть так ненавидеть. Она билась в руках князя, как подстреленный зверь во тьме, в сплетеньях ветвей тайги, среди лимонника и чаги.
– В Ипполитовом Доме, – тихо и твердо сказал Князь, прижимая к себе любимую, – их убили. Всех. Одного за другим. Потом сразу. Потом опять поодиночке. Потом через одного. Потом, убив, усомнились, что убили, и ну давай плясать на телах пляску смерти и снова стрелять. Потом увезли в тайгу, сбросили в яму, подожгли: а вдруг воскреснут?... хлопот будет полон рот. А в Ипполитовом Доме остались на стенах и в полу щербины от пуль и кровавые выемки. И кровью весь исчерчен Дом. Все его половицы. Кирпичи. Потолки. Стены. Плинтусы. Дверная обивка. Потолок. Там было побоище. Там исполнились слова Иоанна: «Претерпевший же до конца спасется».
– Они... спаслись?...
Ее рот пересох. Она не могла говорить.
Слишком сильным было потрясение.
Ее разбуженная память билась и играла огромной рыбой вместе с ней, проснувшейся, внутри и вовне нее.
– Они претерпели до конца. Знаешь, кто Они сейчас?
– Кто?...
– Святые.
– В Рус не так много жило святых. Они все на Иконе Всех Святых. Ники, Али и детей там пока нет.
– Есть. Ты не знаешь. Здесь, в Пари, есть наша церковь; она канонизировала убиенных Царей. Сама подумай, какие муки довелось им испытать! Они мученики. А мы дети их и наследники. И это мужество, нам по наследству доставшееся, как факел, пусть ведет нас во тьме.
– Тьмы много, Князь. Иной раз я ничего не вижу. Я живу во тьме. Кто я такая?... Ты знаешь об этом?...
– И что, если знаю?... И что, если не знаю?... Если – узнаю?... Ты прогонишь меня?... Я отвергну тебя?... Не говори глупостей. Если тебя это волнует – я заберу тебя отовсюду, где тебе плохо, постыло. Скажи мне только...
Он замялся. Она перебирала его волосы. Всхлипывала.
Ники и Али больше нет. Нет. Нет. И не будет никогда. Никогда. Никогда.
И никто не поднесет ей ягоды к подушке, к изголовью на большом блюде фамильного серебра: отжили свой век родительские вишни, осыпались наземь, склевались дроздами, раздавились чужими солдатскими сапогами.
Что сказать тебе?... Как я тебя люблю?...
Он помолчал. Взял ее лицо в обе ладони.
– У тебя кто-нибудь есть теперь, кто тебя любит и с кем ты была в любви? Я не спрашиваю про то, что творят люди без любви. Твоя жизнь – это теперь моя жизнь. Я должен знать, что с тобой все хорошо. Твое несчастье – сто, тысяча ножей в меня. Стрелы насквозь. Торчащие в мясе. Пробивающие до кости. Скажи!
Мадлен прижалась головой к груди Князя.
– Есть.
– Кто он?...
– Граф Анжуйский.
– Я знаю его. Это небезопасно.
Больше он ничего не сказал.
Он говорил ей молчанием, баюкая ее на руках, на смуглой широкой и жилистой груди: наплевать. Все само решится. Будь у тебя хоть сто возлюбленных, все равно я один. Я отберу тебя у всех. Я отниму тебя у людей. А если тебя похитит Бог – я взберусь в небеса и отниму тебя у Бога. Мне никто и ничто не указ. Дай-ка подложу еще дров в голландку.
Он встал, поискал на кухне дровишек, умело всунул поленца в раскаленную печь.
Мадлен глядела, как бьют его в обнаженную грудь оранжевые, медово-искристые сполохи.
Время содвинуло зеленые льды и остановилось.
Так останавливается бег великой реки подо льдом.
Так человек живет настоящую жизнь во сне, а истинную жизнь, оболгав, изверившись в ней, просыпает, зевая и ломаясь, как печеная коврига.
Да, я поехала вослед за сосланной Семьей. Нас сослали на Север... там речки замерзали в октябре... там рыбу хранили зимой на морозе месяцами... снаряжала рыбные обозы в столицу, и они из глухой дали текли, текли, двигались медленно, важно... Келья. Внутри деревенской избы – подобье трона. Я садилась на него... протирала красный бархат... болтала ногами от избытка чувств... потом садились Стася, Руся...
Ох, Руся, пить медовуху ты не научена особливо, лучше плюнь, брось чарку с зельем, Отец тебя не похвалит за то, что ты к чарочке прикладываешься... Девушка должна вышивать гладью и крестом... уметь растягивать ткань на пяльцах... перебирать коклюшки... кружева так и лезут из-под пальцев, о, северное зимнее искусство, вывязать куржак, вывязать березу в лесу, воздевающую заиндевелые ветки к черному небу, подобно старинному гербу – рогам оленя или лося на фоне январской звездной ночи... Герб одиночества! Во лбу оленя горит серебряная звезда. И копытце у него серебряное. А я снова стала беднячка. И меня, и мою Семью можно запросто теперь пытать, вздергивать на дыбе, обжигать нам пятки
