угольями. Да разве мы выдержим такое?!
Я снесу пытку за веру. Мне до полусмерти надоела эта курная изба. Хочу воли. Хочу свободы. Пусть даже такою ценой. Хочу, чтобы слово прямо выражало мое сердце. Хочу правды. От людей, от зверей, от Божьего мира. Я сыта неправдой. Если мы ссыльные, так дайте нам правду, как бы она ни была жестока. Не кланяйтесь нам. Не крестите нас на морозе издали, ведя в воздухе дрожащей рукой. Не присылайте успокоительных книжек для чтения на ночь. Не отворачивайте головы, когда вы слышите выстрелы и душераздирающие крики. Жизнь напичкана смертями, как колбаса – салом. Будьте смелее! Сослали нас – теперь пытайте, выпытывайте от нас правду; доведите дело до конца.
А то как-то уныло здесь.
Надо, чтобы кто-то покричал, пострадал.
И настало утро. Ногой отворили забухшую дверь. Меня хватают, вопят: «Как две капли воды!.. она!.. Та, что в нашего Вождя... такого рабочего, такого крестьянина в картузе, в кепке... из нагана выстрелила!.. Тебя дыба ждет. Бревна принесены! Костер уже горит! Цепи натянуты! А ты, княгиня...»
Да разве я княгиня?!.. Вы бредите, рабочие и солдатские люди. Я не княгиня. Побреши еще. Тебя за версту видно. Это ты обратилась той бедной столичной халдой... тяжелый наган к поясу прицепила. Вот она, дыба. Качается под потолком сарая.
Пустите!.. Пустите!..
Я сама пойду.
Ну, иди. Вон он, тот, кто восстановит справедливость.
Ее руки хватают; обертывают веревкой; закидывают за спину; поднимают на цепях, перекинутых через железную перекладину; под пятками разводят, оживляя огонь, набрасывая туда уголья и хворост, дуя на пламя, костер: гори ясно, чтоб не погасло.
«Теперь говори!.. Говори, стерва, зачем ты стреляла в Вождя!..»
Молчу. Цепи тянут вверх. Руки мои надрываются в локтях, сухожилия рвутся, суставы лезут из пазов. На огонь дует дюжий детина. Его жирные висячие щеки в веснушках. Его поросячьи глазки прогрызают меня, как две мыши. О, любопытно, она даже не кричит. Крепкий орешек.
Дыбу поднимают еще и встряхивают.
«Потому, что я пришла из будущего. Мне отмщение, и Аз воздам. Я знаю, что вы нас всех убьете. И я упреждаю ваш удар».
«Да она к тому же еще и умишком слабая!.. Жалко ее... отпустим ее, а?...»
«Она хитрюга. Она, как и все Они, – орудие в руках зла. Они хотят уничтожить наших лучших людей: честных, простых тружеников, рядящихся в сермягу, кушающих только ржаной хлеб с салом, щи и квас... поднимай выше, Семен!.. Жги!.. Хлестни ей по ребрам кнутом!.. Плеткой-девятихвосткой!.. Авось ее ожжет как следует... Тягай дыбу вверх!.. Раз-два, взяли!..»
Они как бурлаки. Раз-два, и порвалась бечева.
Боже. Какая мука. Испытать при жизни муку – награда за счастье жить. Сейчас я хочу умереть. А умереть мне не дадут. Ведь я же тоже из Семьи. Я же тоже Их. Палачи не знают, кто я на самом деле, но догадываются. Не хотят упускать в море красную рыбу. Я хороший куш. Если я разговорюсь на дыбе, палачу не будет цены. Пришлют штабного писарька, слега подслеповатого, и он запишет, как и за что я убивала Вождя. И вокруг Вождя поставят новый кордон. Выстроят новый Кремль. Наденут ему под рубаху кольчугу. Снабдят оруженосцев новыми, масленными винтовками. Выше дыбу! Почему она не орет от боли! Железная, что ли! Почему...
Она ничего не видит. Не слышит. Потеряла сознание от боли.
Мадлен убежала от Князя рано утром, когда над землей Эроп колыхала черным, горящим с исподу искрами крылом зимняя ночь. Редкие фонари полыхали на улицах Пари. Изредка попадались прохожие – то ли ранние, бессонно-рабочие, спешащие на тягомотное заделье, то ли поздние, подгулявшие, качающиеся из стороны в сторону. От их ртов и ноздрей шел пар. Морозило. От молчащих, идущих мимо Мадлен одиноких людей пахло вином, водкой, печеньем, туалетной водой. Один старик метнулся ей в ноги: девушка, подай!.. Она порылась в кармане и кинула старику золотую денежку.
– Купи себе горячего грогу!.. Согрейся!..
Кто бы ее согрел. Она поняла, что влипла. Князь – это было серьезно. Слишком серьезно. Если б кто- нибудь ей день, два назад сказал, что оно все вот так обернется, она бы не поверила, похохотала бы над тем предсказателем.
Что будем делать, курочка Мадлен?... А?...
Граф оторвет тебе голову.
А ну как не оторвет?... За что отрывать, собственно?... У нее помимо графа – целый воз разномастных рыцарей, отвратительных, отталкивающих, жалких, трясущихся, вонючих, сдергивающих перед ней нижнее белье, обнажающих перед ней тощие высохшие бедра, отвисшие животы, дряблые шеи, жирные, похожие на женские, груди. Уродство человеческое – старость. Почему уродство?! Старость благолепна и достойна. Старость – это и ее будущее тоже. Старость свята и загадочна. Время – самый главный враг человека; но ведь и Мадлен будет седой и морщинистой. Как прекрасно умереть молодой! Господи, пошли мне смерть, пока я еще молода!.. Я возблагодарю Тебя. Я боюсь старости. Я не хочу стареть. И умирать тоже страшно мне.
Чего же ты хочешь, привереда?!
Вечной жизни. Vita eterna.
Кто тебе ее даст?! Если все твои погибли там... в Ипполитовом Доме...
Выстрелы. Крики. Брань. Визг. Дым. Штыки. Штык входит мне в грудную кость. Пропарывает ребра. Штык ищет мое сердце. Меня пригвождают штыком к холодному дощатому полу. Я бьюсь и ору, хватаясь руками за штык, наколотая на него, как мясо на обеденную вилку. У Али за обедом подавали старинные немецкие серебряные вилки. Нет, не могу.
Вышагивайте, высокие каблучки. Мадам пнет твою изящную ножку, и ты развалишься на снегу. Где ты была всю ночь, паскуда, вместо того чтобы работать на меня?! На Дом?!.. Там, где была, меня больше нет.
Это мы заметили.
А я не замечаю ничего.
Я не вижу никого и ничего, кроме него.
О, ты прекрасен, возлюбленный мой!
Граф вжарит тебе по первое число.
Граф не потерпит на своей любовной дороге чужих ослов и мулов. Он и так везет большую, богатую кладь. А тебя рабы несут перед ним в паланкине. За тебя заплатили дивную цену: золота столько, сколько весят три живых слона.
Есть ли выход, Мадлен? Есть.
Есть даже два выхода.
А три не хочешь?!
Хочу и три. Ну, говори.
Выход первый: граф женится на тебе, а не на своей дохлой рыбе с выпуклыми белыми глазами. И ты выходишь замуж за графа и быстренько забываешь Великого Князя. У вас рождается прелестная девочка – маленькая графиня, красивая, как чайная роза в приморском саду. Вы счастливы. Вы смеетесь.
А! Нет! Этого не будет! Ты никогда не забудешь Любовь.
Дальше! Выход второй. Что это за выходы, Мадлен, как на авансцену. Как к рампе. Вся жизнь – театр, сказал старинный актер. Ты сбегаешь из Веселого Дома. С чемоданчиком в руке. В старом бедняцком платье. Без гроша в кармане. Без песцовой шапки и беличьей шубки. И тем более без норковой пелеринки. И уж совсем без платья из белоснежных кружев, подаренного тебе графом к балу у короля. И ты идешь прямиком на улицу. Зато ты свободна. В волосах твоих и в ушах свищет ветер. Ты ловишь голыми руками свободу. Ты радуешься ей. Ты нищая. Никто у тебя ничего и никогда не возьмет. И все теряют тебя из виду: и граф, и Князь, и мадам, и подруги, и весь Пари. Да ты и уходишь из Пари, так надо понимать. И бродишь по дорогам Эроп. Скитаешься. Скитаться несладко. Ночевать под открытым небом, без тепленького одеяльца, без ночной рубашечки. И однажды внезапно выплыть, как рыба из воды, перед печальным, потерявшим всякую надежду Князем. И Князь крикнет: «Мадлен!.. Ты ли это?... Я виноват!. Я не похитил, не
