увез, не выкрал тебя!.. Я слишком хорошо воспитан!.. Иди ко мне жить!.. Я тебя от себя теперь больше никуда не отпущу!..»
И я отвечу ему: Великий Князь мой, я и так находилась, набродилась. Притомилась. Мне бы у тебя на лавке поспать. Налей мне баланды в жестяную миску. Я ведь приютская. Мне море по колено. Закуривай! Дыми мне в лицо! Я видывала виды. Можешь ругаться на языке Рус, я все понимаю. И ты меня в жены не возьмешь, Князь. Я сама все так подстрою. Я останусь одна. Я не свяжу тебя собою.
А третье?! Что третье?!
А третье – самое невозможное. Невыносимое. Мы убежим вместе с Князем. А они нас будут преследовать. И стараться убить. Отомстить нам. Стоп! Что ты мелешь?! Кто они?! Люди графа? Слуги Князя?... Жизнь творится подспудно. Подземно. Подводно. Мы, порхающие на поверхности бытия, – знаем лишь одну верхушку айсберга. Они будут заставлять меня делать им то, что я никогда не могла делать. То, в чем я отказывала капризным, сыплющим немыслимые деньги в подол старикам. А если я не буду выполнять деяния, меня будут бить. И убивать. По-настоящему. Помнишь горбуна?... Его картину?... Весь Мулен де ля Галетт притих, когда увидел, как расплываются у меня по груди и животу два кровавых пятна.
Что загадывать, Мадлен. Беги. Вот твоя лестница на высокий твой этаж. Вот дверь будуара. Вот постель. Падай в нее. Усни. Постарайся уснуть. Ведь еще темно на декабрьской улице. Ночь. Иногда в Пари можно увидеть, как играют в ночном небе сполохи Северного Сияния.
Когда они заиграют снова, Мадлен, выйди на снег в ночной рубашке и подними руки к цветным и ярким звездам. Каждая из них наденет маску в карнавал. Каждая спустится на землю и засверкает на груди у прелестнейших женщин земли. Ты, Мадлен, хочешь звезду на грудь?... Да. Хочу. За геройство. И молоко за вредность.
Она свалилась как сноп, упала головой в подушку, застонала, закрыла глаза. Сон не шел к ней. Чудился грозный, идиотский колоколец мадам.
Она спала, когда явилась Риффи с чашкой грога в руках.
Риффи влила горячее душистое питье в бессильно открытый в беспокойном, бредовом сне рот Мадлен.
Граф заподозрил неладное.
Мадлен отказывала ему в свиданиях. «Сегодня я занята, я принимаю горячую ванну и отдыхаю». «Сегодня... у меня старики, очень, о-о-о-очень важные господа. Они богаты и платят сногсшибательно. Ты ведь потерпишь, правда?...». «Сегодня... нет, завтра иду к массажистке. Мадам сама купила мне сеанс. Отказываться нет смысла. Это для моей же красоты». «Сегодня?... о, сегодня ничего не выйдет, Куто... Я... ты знаешь... ты будешь смеяться... я помогаю Кази делать коллекцию бабочек, которых она поймала и засушила летом в Лангедоке... Уже смеешься?... Правильно... Бабочки очень смешные... Это Кази серьезная... Я считаю, что все это детский сад, но... но...»
«Ты можешь выдумывать что-нибудь позабавнее?!» – не выдержав, однажды разъярился и закричал граф. Мадлен пожала плечами и улыбнулась тонкой, длинной улыбкой. Ямочки на ее щеках вспрыгнули и вспыхнули. Она могла бы обольстить кого угодно. Хоть Господа Бога.
Граф вонзил ногти себе в ладони, сжав кулаки.
«Могла. Теперь не могу. Я стала сущей бездарностью. Я думаю о другом. Ты прав. Я действительно думаю о другом...»
«Кто этот другой?!..»
«Твой рев оглушителен. Думаю о другом карнавале. Он ведь скоро, Куто. Совсем скоро. А я не сшила себе еще ни одного костюма. Не смастерила ни одной маски. Я лентяйка. У меня что-то с головой, Куто. Я не хочу задирать и растопыривать ноги. Мне все это надоело. Ты знаешь... по секрету... я только делаю вид для мадам, что работаю тут. На самом деле я не работаю. Я бью баклуши. Мне надо сбегать из Веселого Дома. Ты мой последний оплот».
«Оплот – чего?... Чувственности?...»
«Почему бы и нет, Куто, если нету любви?...»
«А ее разве... нет?...»
Граф, как ребенок, страстно хотел любви. Желал ее смертельно.
А у Мадлен яростно билось в висках: там, там, на улице Делакруа. Там мое сердце. Где сокровище твое, там и сердце твое.
И она отирала лицо и лоб от пота холодной ладонью, когда представляла, как они встретятся, что это будет за встреча, как кинутся они друг к другу и застынут, обхватив друг друга. Живое кольцо из четырех рук. Они – едины.
Ее била дрожь. Ей было страшно. Себя. Его. Будущего.
– Все. Мне это надоело. Собирайся! Сегодня встречаются мои друзья в одном тайном кабачке. В подвальчике, о котором никто в Пари не знает. Они жаждут видеть тебя. Они много про тебя наслышаны. Да, да, они изрядно завидуют мне! Говорят: когда же, наконец, ты удостоишь нас чести лицезреть знаменитость Пари?... Нет, я не брошу издеваться. Я тебя восхваляю. Я горжусь тобой! Тем, что ты – моя!
– Я не фарфоровая ваза, Куто. Ты знаешь это.
Мадлен сидела, заложив ногу за ногу, у зеркала и красила губы. Пудрила пуховкой нос и лоб. Покосилась небесным глазом на графа.
– В чем там надо появиться? У меня нет сейчас новых нарядов. Мадам подтянула поясок потуже, вследствие моих отказов. Я напрямую режу ей. Кричу: не могу, и все. Злится!.. Шипит!.. Какое платье, Куто?... Это?... это?... выбирать-то не из чего...
Она перебирала вороха атласа, батиста, бархата, мягкой цветной шерсти, лежащие на кровати. Выхватила длинное, в пол, черное платье. Натянула его, узкое, на красивые, мощной лепки, бедра. Разрез шел от щиколотки до ягодицы. Белая нога в прозрачном чулке сверкнула в тканной прорези, ослепив.
– Тысяча чертей! – завопил граф. – Моя Мадлен!
– Не Мадлен. И не твоя, – спокойно сказала Мадлен, поворачиваясь на каблуках перед зеркалом. – Ты заказал машину? Или поймаешь авто на улице, просто так?
Они вышли в холодную ночь. Граф набросил беличью шубку Мадлен на плечи. Она поежилась, запахнулась в нежный мех.
Они поехали в тайный кабачок веселиться.
Мадлен этого не хотела. Веселье претило ей. Она жила в двух мирах. Первый мир был – суматошный Пари, Веселый Дом, трещотки-подружки и постылые мужики, Новый Год и Рождество, ожиданье карнавала, еда и питье, чтобы не сдохнуть. Второй мир обнимал ее всегда. Он был рядом с ней, стоило лишь руку протянуть. Верней, это он тянул к ней руку. И она брала руку. И заходила в иное пространство и иное измерение.
Она исчезала для грешного и бренного мира, а потом возвращалась, и никто не мог сказать ей с достоверностью – миг, час, день или год это продолжалось.
Кабак встретил их густыми разводами табачного дыма, длинными пивными кружками на дощатых сдвинутых столах; кельнеры сновали среди столов, подавали раков, креветок, соленые палочки, устриц и мидий, ножки кальмаров, изящные ломти дынь, чай с безе, мандарины. При виде красивой пары вся честная компания взревела, люди в шапочках с перьями приветственно замахали кулаками, художник, сидевший за мольбертом в дальнем углу зала, помахал кисточкой. И ты, летописец, тут. Поглядеть пришел? Не просто поглазеть, а запечатлеть. Ну давай, да против правды не греши.
– Кто явился!.. О!.. Наши дорогие гости!.. К нам, к нам...
– Графунчик, хулиганчик, ты опять свою жемчужину под подушкой прятал?!.. Далеко не упрячешь... кому надо, все равно возьмут!.. Ах-ха-ха!..
– Каково ослепленье, у меня глазам больно, на эту девушку невозможно смотреть без солнцезащитных очков... она чересчур торжествующа... Кто знает, может быть, мужчинам и нужно вот такое – чересчур?...
Мадлен и граф прошли между сдвинутых столов и свободному столу. Граф поднял руки над головой и хлопнул в ладоши.
– Омаров нам!.. Расстегаев, по обычаю Рус!.. У вас же есть в кабачонке кухня Рус?!.. ну вот давайте и шпарьте... в честь нашей дорогой гостьи...
