у кривой Машки так дочка вылечилась... А еще снег пахнет поцелуем. Когда я целовалась с соседским Гришуткой, у него губы пахли снегом.
– Ложи-и-ись, народ!.. Спасайся!..
Залп. Еще залп. Визги. Крики. Проклятия. Божба. Я лежу в стороне от людской катящейся волны. Под волною тонет мир. Тонет все, чему мы молились и что любили. Это гибель пришла, и я ее живой свидетель. Ведь и апостолы свидетельствовали о Христе; и я свидетельствую, что солдаты по приказу моего Царя стреляли в мой народ. Убивали мой народ. Или это мне только снилось?
– Девчонка, а ты чово тут... разлеглася?... Раненая, што ль?... Дай доволоку до прикрытия... вон, до кондитерской дотащу... лавка открыта...
Меня взвалили на плечи и понесли. Дюжий малый. Говор смешной. Вятский?... ярославский?... Окает густо...
– Наделают делов они... энта Царица... с Царишкой эфтим... Бесются там, во дворцах-то... ни хрена житья простого народа не знают... Играют в игрушки с энтим сибирским разбойником... во святые возвели козла бородатого... тяжела ты, девка, а с виду худа!.. кости энто у тебя тяжелые, значитца... Ну вот и дотянулися... Уф-ф-ф...
Малый, что волок меня на себе, открыл задом дверь кондитерской лавки. На улице стреляли. Люд бежал. Напротив окон кондитера, белого от ужаса, взвизгивали и падали женщины, дети, мужики. Старик, на морозе без шапки – потерял на бегу, – прилип носом к стеклянной двери. Пуля продырявила его сзади. Он содрогнулся под тулупом, беззубо улыбнулся и медленно стал оседать на снег, хватаясь скрюченными пальцами за равнодушное дверное стекло.
– Вот она, Царская милость, – зло вымолвил малый, опуская мое тело на пол. – Эй, хозяин! Брось прохлаждаться. Вот раненая девчонка, перевяжи. А я и так за здорово живешь помру.
И он покачнулся и, белея, светлея чистым безусым лицом молоденького бравого парня, ухажера в кадрили, заводилы и гармониста, подобно старику за дверью, осел на дощатый пол кондитерской, смешно вздернул руками и повалился набок. И затих.
Я подползла к нему. Рванула полу его куртки. В его боку зияла рана, кровь черно-красной рекой заливала штанину, сапог. Кондитер мелко закрестился, схватил парня за шиворот, оттащил в угол, за ящики с шоколадом. Как сильно здесь пахнет конфетами. Это запах из сказки. Из красивой сказки. А это жизнь. Страшная, грубая жизнь. Без прикрас. С поднятой на загривке шкурой. Сидит, подняв голову. И воет, воет.
Перестань выть, жизнь!
Прекрати креститься и плакать, трусливый кондитер, старикашка!
Лучше помоги мне. Я тоже ранена.
– Вот бинтик у меня тут Манечка намедни оставила... вот и йодик есть...
Руки его тряслись. Он торопливо, неумело перевязывал мне негнущуюся руку, обвисшую тяжелым бревном вдоль тела.
– Вот так воскресеньице... с воскресеньицем вас... – бормотал старичок, седые кудерьки вокруг его лысины торчали отчаянно. – Я-то думал... нынче ко мне в лавку зачастят за сладкими покупками... за прадзничными подарками... Святки же на дворе... Воскресение Твое, Христе Божие... А тут люди кровью обливаются... хорошо еще, у Манечки в шкафчике все нашлось... и ватка...
Я закрыла глаза. Мне было двести лет. Я нажилась на свете. Я не хотела жить.
Бог ведь короновал моего Царя?!
Венчал его на Царство?!
Не поверю, что это он отдал приказ стрелять. Никогда не поверю.
Пусть разрежут меня на куски – не поверю.
– Больно, кондитер... рука не гнется!..
Стекло двери зазвенело, пробитое пулями. Мы со старичком повалились на пол.
За дверью раздалась ругань солдат.
На земле Гефсиманского сада детям и старикам пощады нету.
И всегда идет Избиение младенцев.
Ведь что стар, что мал – одним мирром мазаны.
И убить их надобно вместе. Чтобы вместе они пошли пешком в Рай.
Сегодня же будешь рядом со мною в Раю, кудлатый старик кондитер.
Спасибо тебе за бинт, вату и пузырек йода. Ты так щедро йодом рану полил. Жжет.
Всю жизнь насквозь прожжет.
И выйдет душа из жгучей раны наружу в жизни иной.
– Дорогая Мадлен! Собирайтесь. Мы едем завтракать. Вы вознаграждены за ваш первый рабочий выход. Я вас поздравляю...
Губы Черкасоффа изогнулись под усами в снисходительной и поощрительной улыбке.
– ... и приглашаю позавтракать с моими друзьями чем Бог послал.
Мадлен, с черными кругами вокруг глаз от бессонницы, запахиваясь в халат, попятилась от двери. Барон, наступая, сделал шаг к ней, успокаивая, нежно взял ее за руку, поглаживая.
– Я не знаю ваших друзей.
– Узнаете. Одного из них вы наверняка знаете. Его общество вряд ли будет вам неприятно. Другие... что ж, мы познакомимся походя, они будут от вас в восторге, я уверен.
– А я от них?...
– Это зависит от вас. Вы же, насколько я чувствую вас... не осмелюсь сказать – знаю... человек без предубеждений. И без предрассудков.
– Более того, барон. – Мадлен тряхнула золотыми кудрями. – Я человек без стеснения и без воспитания. Хоть я и выросла в Воспитательном Доме. Поэтому мне море по колено. Везите меня куда хотите. Я развалюсь среди ваших яств и скатертей и буду спокойно спать. Я хочу спать! Вы что, не понимаете этого! Если вы так будете меня... пошел тогда этот Дом, и все эти дьявольские живые портреты на стенах... и камин... и эти платья... и шубы... и люстры...
– Я именно хочу, дорогая, чтобы вы как следует отдохнули. Я забочусь о здоровье моих обожаемых...
– ...наемников.
– Друзей, Мадлен, друзей! Я всего лишь ваш опекун, занимающийся вашим житьем-бытьем. Воспринимайте меня так. Вы идеально записали все, о чем болтал вам наш толстый...
– Не напоминайте мне о нем.
Ее передернуло.
Барон открыл платяной шкаф, вынул оттуда платья, шубы. Выбрал короткое, выше колен, платье с вышитой на груди летящей птицей, короткий рыжий полушубок из лисьих шкур.
– Нынче тепло. В Пари оттепель. Пахнет весной. На пригорках в Булонском лесу уже зеленеет первая травка. Зима кончается, Мадлен. Вы видите, какое Солнце?
Он кивнул на окно. Утро разгоралось. Гостиная была залита яблочными, анисовыми, розово-медовыми лучами. Глаза инфанты на портрете весело горели.
Мадлен со вздохом взяла из рук барона одежду.
– Подождите меня. Я переоденусь быстро.
– Вот это уже отличный разговор.
Она выкатилась за дверь, ринулась в ванную комнату. Зеркала до потолка, зекральные стены и полы в бассейне отразили ее бледное – ни кровинки – лицо с впалыми щеками. Предупредить Князя. Увидеть Князя. Ее везут на дурацкий завтрак в Булонский лес. Корзины с яствами, мужики, сальные шуточки, звон надоевших бокалов. Зачем это все ей? Это ее жизнь. Это не ее жизнь!
«Это не моя жизнь!» – хотела она заорать во всю мочь, раздув легкие, на весь Дом.
Смолчала. Остервенело стянула халат. Влезла в платье, как в хомут. Еле попала дрожащими руками в
