– Князь!.. Князь!.. Забава только начинается!.. Куда вы!..
Голые Мадлен и Черкасофф появились из-за косогора.
Черно-синий Третий Глаз на животе Мадлен сурово глядел в лица пирующих на вольном воздухе.
Мадлен сразу увидела – Князя нет.
Под перекрестным огнем десятков глаз, следящих за ней, она склонилась, выжала воду из спутанных волос. Мужчины захлопали в ладоши:
– Афродита!.. Эос!..
Кази остановившимися глазами, полными слез, глядела на нее.
Что так глядишь, дурочка. Мы-то с тобой все понимаем. Мы-то носим не маски, а накидки. Прозрачные. Невесомые. Вроде невидимой паранджи. Мы все видим, а нас не видят. Но прозрачная ткань не скрывает наши черты. Надоест паутина – откинем ее. Но за ней они не видят, слепцы, ни наших настоящих улыбок, ни наших горячих взаправдашних слез. Они недостойны это созерцать. Пусть думают, что они нас знают. Дураки! Им нас никогда не постичь. Наше сердце. Нашу волю. Нашу свободу. Нашу красоту. Они распяли нас многажды. И они не узнали, чем пахнет поцелуй любящей женщины. Любящей! Не взятой силой! Не купленной! Не растленной! Не порочной! Не визжащей на ложе в содроганьях дешевой страсти!
Он пахнет розой, господа.
Только что расцветшей, свежей, жадно раскрывшейся розой с золотою сердцевиной.
Кази нащебетала ей с три короба всякой всячины про мадам, про Дом, про Риффи, про иных подруг, когда после пикника девушек галантный Черкасофф отвез на авто в дом на рю Делавар. Мадлен едва слушала. Где она? Что с ней? Она не понимала. Эта ли жизнь ей снится? Той ли жизнью она живет?... Эти люди что-то болтали про маски. Может, ее маска уже срослась с ней?... И не отодрать?... Оторвать только вместе с кожей, разрезая и плоть, и душу острым ножом?... Вот нож любви. Дело ножа – резать. Дело жертвы – подставлять шею. Любовь, убивая, рождает. Что ты там лепечешь, бедняжка Кази?... Я тебя очень люблю, оставайся у меня ночевать, ешь пирог, торт, фрукты, ешь все, только не заставляй меня говорить. Я сегодня немая. Я правда устала. Ах, ты не голодная?!.. Вот диван... добраться бы...
Она заснула сразу, лишь голова ее коснулась подушки.
Кази, кряхтя, стащила с подруги шубку, платье, сапожки, сорочку. Укрыла ее пледом, вязанным из пуха ангорских овец. Мадлен не пошевелилась. Лежала как мертвая. Открыла рот. Ресницы ее, едва прикрыв синеву райков, вздрагивали во сне.
– Бедная, бедная, – пробормотала Кази, примостилась рядом с ней, обняла ее. – Бедная ты моя. И здесь они тебя не оставляют. Доколе мы будем пахать на них?! Доколе?!..
Миг спустя уснула и она.
Две молодых женщины, смертельно уставшие от безумной жизни, спали на чужбине на роскошном, мягком, обитом панбархатом широченном диване в доме, не принадлежащем им, в городе, где они знали одну улицу – от борделя до булочной, в стране, имя которой – Эроп – они вышептывали, дрожа, как ругательство.
Ты не приглашена туда, Мадлен. С чего ты взяла, что тебя там ждут? Что с того, что не приглашена. Чепуха. Ты лучше многих знаешь, что важно быть дерзкой. Брось им себя в рожу. Нахулигань. Это возымеет действие. Там будет Князь. Там-то он точно будет. Ты искала его. Ты приезжала к нему домой, на улицу Делакруа... сколько раз?... Ты не считала. Сосчитали все за тебя. Те, кто следил за тобой в окна. В глазки соседних дверей. Косясь с уличных скамеек. Из-под широких цветных зонтов кафе. Тебя выследили, заметили, запомнили. Насмеялись над тобой молча: шастай, шастай к нему, побегушка. Они его от тебя убрали. Они пригласили его... мало ли куда. На пикник. На сто пикников. В гости к родне, рассеянной по отдаленным уголкам необъятной Эроп. Снарядили повозку... поезд... карету... возок... дырявое авто. Трясись по дорогам Эроп, Великий Князь. Мы тебя оторвем от нее. Пусть она побегает кругами. Пусть покрутится белкой в колесе. Она стучалась к нему в дверь. Била в доски. Колотила. Отбила себе кулаки. Орала. Вышла заспанная консьержка, заворчала: «Несносная девчонка!.. Вот я скажу все в полиции!.. Тебя отловят!..» Она попятилась: ах, простите, извините. Книксены. Реверансы. Она пила с коньержкой кофе в ее каморке. Старуха жаловалась на жизнь. Разве на жизнь возможно не жаловаться? Да. Возможно. Она довольна жизнью. Вполне. А что ж ты так отчаянно орешь, девочка, и ломишься в чужую закрытую дверь?!.. Да... это...тут... вот...Можешь не говорить. Старуха весело подмигнула. Мы же все-таки с тобой женщины Пари. Не бойся. Он приедет. Он велел мне сказать тем, кто будет его спрашивать, что он уехал ненадолго. Ты любишь его?... Ну, ну... С любимыми не разлучаются... Любимым не говорят «прощай»... Ты говорила ему «прощай»?... Пей кофе, пей... Еще подолью...
Ты поедешь на этот бал все равно. Тебе ль привыкать к балам! Барон снабдил тебя сногсшибательной одежкой. На тебя будут оглядываться все эти дрянненькие княгини и баронессы, у которых, кроме титулов, ничего не осталось. Деньги сейчас у других. Боже, как она хотела быть богатой, и чтобы весь мир лежал у ее ног! Так она хотела отомстить. Кому?... Воспитателю?... Надсмотрщику?... Лурду?... Тебе это удалось. Наполовину. Ты еще не содрала с себя маску вместе с кожей. Князь. Я счастлива с Тобой. Даже когда Тебя нет рядом. Где Ты?! Старуха консьержка, хитро подмигивая, смеялась надо мной, подливая мне кофе, всовывая мне в рот круассан. Старуха похожа на гамена. Я видела в зеркало над головой старухи, как я бледна. Как белая ткань. Как белый атлас. В него меня завернут, когда...
Собирайся, болтушка Мадлен. Снаряжайся. Бал – это битва. Жизнь – это битва. Ха! Жизнь – торг, и тот, кто продает себя дороже, – побеждает. Царит. А наследное царение? Зачем ей снятся дикие, тяжелые сны?... Проснувшись, она оглядывается вокруг. Где булыжная мостовая?... Где золотые купола видом как луковицы?... Где рынок с возами капусты, окороков, бревен беломорской севрюги, с бочками соленых огурцов, с топазами облепихи, насыпанной ослепительными горами на лотках?... Где люди, что крестятся справа налево троеперстием, как щепотью, будто хотят посолить себе грудь и лоб?... Вы – соль земли, сказано... Вы – сердце мира... На маскараде ей не обойтись без маски. Что брехал герцог Орлеанский про маску, приросшую к собственной коже?... Она ворвется туда, в богатый вертеп, в наглой маске петуха. Она будет вопить на весь зал Большой Оперы: «Ку-ка-ре-ку!.. Ку-ка-ре-ку!..» – и кружевные дамочки, заслышав петуший оглушительный крик, будут падать на паркет, задравши ноги в надушенных лавандой панталонах. Вот это будет канкан! Петушиный канкан! Канкан всем канканам!.. Не возись долго, Мадлен. Все гениальное просто. Ну-ка, инфанта, подскажи, где тут у барона клей?... А ножницы?... Разрезать роскошную дубленку. Вот большой кусок кожи. Клюв сделать из костяной ручки зонта, расщепив ее надвое. Распороть подушку. Перья – высший класс! Вырезать в коже дырки для глаз. Обмазать замшу клеем. И – перо к перу, перо к перу, туго, плотно, ровно, о, ты будешь чудесный белый петух, на колу протух, и тебя будет далеко видно в черной непроглядной ночи, и будешь ты разевать клюв как капкан, а захлопнешь – звезда попадется, не меньше!.. Криком звезды будешь сшибать... Скорей, клей, сохни... Маску – под шубу. На ноги – туфли. О, батарея туфель в шкафу перед зеркалом!.. Только хрустальных нет... Из крокодиловой кожи, из китовой, из оленьей замши, из выделанной белоснежной лайки, с бантиками, с жемчужинами, с черными ажурными оборками и рюшами... с поддельными ромбами корундов... даже с тряпичными бабочками, что взмахивают крыльями, как настоящие!.. летом, на лугу!.. усыпанные стеклянной крошкой... расписанные акварелью и гуашью... Боже, какие туфли!.. мечта всех женщин... она не женщина... она не понимает ничего в их изящной, изысканной красоте... она сломает каблук, растеряет приклеенные жемчужины... на бантик наступит неповоротливый танцор... Где ее родные, золотые?...
Она выхватила из-под мотающейся на вешалке норковой шубы завернутые в пакет позолоченные туфельки старухи Дюпле, всунула в них захолодавшие ноги, взбила рукой гриву искрящихся волос. А платье?!.. Платье... То, что подарил Куто, белое как снег, кружевное... где оно?... Она перешьет его на наволочку. На мешок для мусора. Она публике и так сойдет – в этом, коротком, облегающем, вызывающем: все ноги наружу, длинные, нагло сверкающие красотой и бесстыдством. Это бал-маскарад. На нем можно все. Даже то, чего нельзя никогда. Берегись, высший свет. Берегись, народ Пари. Мадлен идет. Мадлен бежит. Грешная Мадлен. Святая Мадлен.
Она никогда не была, сколько жила в Пари, в церкви святой Мадлен – своей святой. Она знала, что святая Мадлен грешила не меньше ее; она улыбалась, думая о том, какие могли быть у той, давней, Мадлен глаза, волосы, зубы, улыбка, ноги.
Ноги у нее не хуже той, далекой.
Высверк голого колена перед зеркалом. Последний взгляд.
