сжимаешь ноги. Ты закрываешь стыдливо рукою живот. Ты невинна. Все, кто был с тобой в твоей жизни, во всех Веселых и Печальных Домах, – не в счет. Иди ко мне, Мадлен! Возьми рукой мою руку. Поднимем руки к просвеченным Солнцем ветвям, сплетем пальцы. Улыбки, как изогнутые луки, на наших губах. Сейчас вылетят стрелы любви. Мы для мужчин загадка. Вечная загадка, слышишь, Кази. Мы медленно изгибаемся, нагие, прелестные, на солнечной траве, посреди платанов Булонского леса, и почки набухают, и ручей журчит, и снег еще прячется в укромных уголках, и мужчины, цвет знати Пари, глядят на нас во все глаза, молчат, и лица их светятся не вожделением, а восхищением и любовью. Мы нимфы сегодня. Мы духи свежей травы и первой воды. Мы феи последнего снега. Пусть завтра завихрится метель, все заметет дотла! Мы парим сегодня в нежной зелени. Сейчас вы начнете чавкать, пожирать снедь, припасенную впрок в ваших корзинах. Пялиться на нас, щипать нас, щекотать, щупать. Валить на ковер, на траву, на сырую землю. Скакать вокруг нас, голых, в сатанинском хороводе. Но пока звучит волшебная флейта, вы не коснетесь нас. И мы не коснемся вас. Мы будем таять среди ветвей, томиться, улетать, молиться, улыбаться. Мы будем гладить друг друга по щекам и плечам, таинственно касаться обнаженных грудей. Мы будем подносить друг к дружке, как рюмки с драгоценным старым вином, наши улыбающиеся, розовые уста. И холодный ветер будет ласкать наши алые щеки, наши круглые безупречные, точеные ягодицы. И мы будем подниматься на цыпочки, чтобы достать до Солнца. И мы будем садиться на корточки и ласково, как котенка, гладить молодую траву, чтобы она росла, ощущая любовь.
Мы любим вас. Мы любим вас сейчас.
Пока вы не грубые. Не храпящие и хрипящие. Не злые. Не жадные. Не похотливые. Не обманывающие. Не лающие, подобно псам смердящим.
Пока вы, слушая нежную флейту, любите, еще любите нас.
– Сумасшедшие! – Возглас Князя, хриплый и глухой, заставил всех, завороженных кружением нимф, вздрогнуть. – Они простудятся! Снег еще не сошел! Барон, скажите им!..
Он беспокоится обо мне. Он выдаст себя.
– Накиньте мне шубку на голое тело, барон, – небрежно бросила Мадлен, присаживаясь к ковру, уставленному яствами. – Благодарю. Вы очень заботливы. Кази, иди сюда, откуси кусочек. И выпей.
– Да, им надо выпить, – закивал одобрительно герцог Орлеанский, ища глазами бутылку шампанского, хватая ее, поспешно открывая, так, что пена брызнула на голый, перламутрово белеющий из-под лисьего меха живот Мадлен. – Вот бокал! Девочки!.. Ваше здоровье!.. Вы сегодня будете бегать по лесу, как лани!.. А мы будем на вас охотиться...
– За нами уже вдосталь в жизни поохотились, – парировала Мадлен, осушая бокал одним глотком и запахиваясь в шубку. – Теперь предпочитаем охотиться мы.
– Браво, браво, – кинул граф, косясь на Мадлен. Та и носом не вела. Какая выдержка. Какая актриса. «Комеди де Пари» потеряла гениальную примадонну. – На кого же у вас натасканы собаки, прелестная Мадлен?... На какую дичь?... на хищного зверя?... на изящных копытных?... на бобров?... На горностаев?...
– На голубых норок, – ответила Мадлен и прямо посмотрела в глаза графу. – Дайте закусить.
Граф вложил ей в протянутую руку жареную утиную ляжку и смотрел, как аппетитно она ее обгрызает. Боже. Ведь это его Мадлен. Сколько раз он глядел, как она ест. И он кормил ее. И она, как пушной голодный зверь, ела с его руки. Его белый песец. Его золотой олень. Кто тебя подстрелил?!
Он повел глазами вбок. Князь тоже не отрывал от нее глаз.
– Чудесный завтрак, – сказал Черкасофф, – чудесные люди здесь собрались. До настоящей охоты далеко. Не все высушили с прошлого года свои ягдташи. Не все намаслили стволы ружей. Поговорим о приятном. Вы не знаете, когда будет бал-маскарад в Большой Опере?
– Наступает время карнавала, – мрачно сказал граф, – еще февраль заметет нас поземкой. Солнце улыбается нам некстати. Оно влюбилось в наших дам. Маскарад в Опере назначен через неделю. Там решится...
– Что решается на маскарадах, мы отлично знаем, – перебил его Черкасофф, – главное – не ударить в грязь лицом и пошить себе ни на что не похожие маски.
– Люди всегда в масках, – задумчиво сказал герцог Орлеанский, – зачем их выделывать?
– Маска срастается с лицом, – согласился герцог д, Эсте. – Очень трудно бывает отодрать. Да и нужно ли?... Зато настоящая кожа...
– ...беспредельно нежна и страшно болезненна, – докончил барон. – С ней невозможно жить. Человек кричит от боли и умирает. Или просит его убить. Казнить.
– Вы считаете, что в Эроп нельзя жить со своим настоящим лицом? – спросил д, Эсте печально.
– Тот, кто живет со своим настоящим лицом где бы то ни было, обречен на гибель, – жестоко, отчетливо сказал барон, взял ломтик ананаса и зажевал. – Настоящее лицо было у Христа. Люди, его современники, наблюдали результат. Вы сами расхлебываете эту кашу уже скоро две тысячи лет. Каково?
– Прекрасно, – сказал граф. – Как прекрасно, что твой день рожденья, равно же как и твое воскресенье, празднуют вот уже две тысячи лет! Я бы так хотел.
– Слишком жирно, – сказал барон, вытер пальцы салфеткой и встал с примятого бархата травки. – Кто со мной купаться в ручье?... Нимфы трусят?...
– Я, – сказала Мадлен, встала и сбросила шубку. – Я хочу искупаться. Я вся горю.
Когда они с бароном, обнажившимся во мгновение ока, спускались к ручью, Князь не спускал с Мадлен глаз. Граф следил за ним, сжимая руки в кулаки.
Герцог Орлеанский и герцог д, Эсте продолжали поедать жареных уток, груши и помидоры, запивая шампанским. Пробки отлетали с чмоканьем и свистом. Пена пузырилась.
Мадлен и барон плескались в ручье, умопомрачительно визжа, хохоча, поднимая тучи брызг в солнечное небо.
– Холодно! – кричала Мадлен. – Боже, как холодно! Хорошо! Как в водопаде! Тону! Мерзну! Еще! Еще!
– Она кричит, как в любви, – заметил герцог Орлеанский, обращаясь к Великому Князю.
Он поглядел на герцога, не понимая. Снял шляпу. Расстегнул пиджак.
– В любви? – переспросил он мучительно, не осознавая, не понимая, что говорит, зачем. – Тот, кого она любит, счастливейший человек в мире. В любви...
Он умолк. За косогором брызги летели вверх и вкось.
– Разве шлюха может кого-нибудь любить? – искренне удивился д, Эсте.
Князь отбросил салфетку и встал.
– Идите, Князь, поймайте ее! – насмешливо воскликнул граф. – Начните охоту раньше времени! Я вижу, вы уже не выдерживаете!
Князь повернулся и побежал прочь.
Прочь, прочь, прочь. От чужих людей. От травли и охоты, спрятанной под маской завтрака на весенней траве. От развлечений, за занавесом которых – преступления и смерть. От круговерти карнавалов, все равно настигающих, накатывающих волной, душащих, топящих, обнимающих так крепко, что не вырваться никогда.
От нимфы Мадлен, от козы с синими косыми глазами, с грудями, висящими выменем, когда она наклоняется, отжимая мокрые волосы после купанья в ледяном ручье. Тебя оботрут махровым полотенцем. Тебе нальют и шампанского, и коньяку. Тебя разотрут, разомнут, расцелуют, уложат на мягкой мураве под ласковым Солнцем. Но я не хочу этого видеть. Я убегу от тебя такой. Я люблю тебя другую. Это наша чужбина, Мадлен. Но будет наша родина. Будет наша земля. И там пойдет снег. И я посажу тебя на вороного коня; и сам сяду на белую ахалтекинскую кобылу. Конь вороной масти, твои золотые непокрытые волосы, снег, мягко падающий с небес, ласковый, заметающий все ужасы чужбины снег. Мы поскачем в снегу. Лошади будут тонуть в снегу по брюхо. С трудом вынимать ноги. Снег запутается в их хвостах. Мы будем скакать по лесу. Не по Булонскому, нет. По родному, еловому, сосновому, пихтовому. Пихты будут глядеть на нас острыми лицами. Сосны – бросать в нас шишки. Мы доскачем до нашей старой, черной баньки. Мы спешимся и войдем в нее. И там я буду любить тебя, как любил тебя тогда; как любил тебя всегда; как любил тебя до твоего рождения и буду любить даже после.
Бежать. Бежать. Оставайтесь с миром.
