Да. Я так близко, как не оказывался в женщине, в возлюбленной ни один человек. Со времен Адама?... Со времен Адама. Как сделать так, чтобы войти в тебя совсем? Полностью? Чтобы ты вобрала меня и родила меня во глубине своей; чтобы я стал маленьким, очень маленьким, как младенец твой будущий, нерожденный, весь уместился в тебе, бил в тебя всем – ногами и руками, лопатками, ребрами и затылком. Я хочу вернуться в тебя. Я хочу вернуться в лоно. Так, как возвращаются люди в смерть. Я хочу жить в тебе и умереть в тебе. Возьми меня.
Иди... иди.
Он вдвинулся в нее еще дальше. Это любовь?! Что это?! Ты хочешь со мной в мир иной?!
Я везде пойду с тобой. Я иду с тобой. О, больно. О, счастье. Захлестни меня. Родись. Стань мной. И я стану тобой.
Дай найду губы твои. Я в тебе насквозь; я ветер, через тебя летящий; и я благоговею перед тобой. Знаешь, в той сельской церкви, перед твоей Богородицей, я стоял, широко крестя лоб, и слезы текли по моим щекам. Я не знал тогда тебя; и я знал тебя. Я предчувствовал тебя. Я молил Бога о тебе. Я молился за тебя.
Я качаю тебя. Я раскачиваю тебя, как колокол на той, родной, церкви. Вервие – грубое, размахренное, в мелких льдинках, запутавшихся с ночи в пеньке – в руках моих. И я дергаю за веревки. За канаты. Раскачиваю колокол, он на тебя похож, он расширяется к бедрам, и у него звенит нутро, поет горячая медь, литые ребра гудят. Это ты. Это ты, мой Царь – гудят они. И я качаю сильнее. Страстнее. Бей, колокол! Бей! Звони! Гуди над белыми, пустыми полями! Вопи! Извести всех о счастье! О неистовом, вечном счастье нашем!
Тело, милое, горячее, хрупкое, родное... как уберечь тебя... как спасти... защитить...
Ближе... еще ближе...
Зазора не осталось. Они застыли, изумленные. Слились.
И наступила тишина.
Они не ждали ее. Колокол гудел так громко, что они оглохли.
Лежали, спаявшись. Не двигались.
Слушали тишину.
Родная моя... родная...
Родной... родной...
И очень тихо, нежно, еле слышно, так, что даже сами они не поняли, – мерно, бережно, будто пушинку на руках несут, будто дуют на больное, – сумасшедше осторожно, незаметней перебора крыльев бабочки, севшей на цветок, они подались навстречу друг другу в наступившей тишине, и вся нежность, копившаяся в них, задрожала, истончилась до нити дождя, порвалась, излилась из сердца в сердце: долго, больно, нескончаемо, благословенно.
– Что это... что это...
– Это любовь, любовь моя. Это ложе. Это молитва: да, Господи! Да!
Они целовали друг друга. Ты моя икона. И ты моя. Не сотвори себе кумира. А я сотворил тебя. Здравствуй, рожденная мной. Здравствуй, мной рожденный.
– Сумасшедшая ночь...
– И самые счастливые на свете – мы.
– Расскажи мне еще про Рус.
– О, девочка моя... Лучше Рус земли на свете нет. Я поеду с тобой на Север. К Белому морю. В Карелию. Мы будем обнимать стволы корабельных сосен. Нюхать белую терпкую смолу. Сидеть у кромки льдистой воды, у серых валунов, что похожи на тюленей. Я повезу тебя на Ангару... к Байкалу. Он синий и длинный, как Божий Глаз.
– Как мой Третий Глаз?...
– Да. Он прозрачен. В нем плавают рыбки, тельца их прозрачны, все видно насквозь. И пузырь, и печень, и сердечко, и все косточки, и хребет. Они состоят из золотого жира. Если смотреть сквозь такую рыбку, как сквозь топаз или кусок смолы, увидишь, что Рус золотая. Как ты.
– Я... буду плавать в Байкале...
– Мы помянем моего адмирала. Он отдал жизнь за Рус. Его расстреляли. Он был моим другом. Братом моим. Я надел ему на шею образок, когда он пошел умирать за Рус. За Байкалом высятся гольцы. Горы: Хамар-Дабан. Когда слетает рассвет, гольцы розовеют.
– Как розовые веера...
– Как твои розовые утренние щеки. Я хотел бы погладить гору по щеке. Но я глажу по щеке мою Богородицу. Это не святотатство. Это было мне дано в жизни.
– А еще... куда мы поедем еще?...
– Мы поедем на Волгу. В леса. В скиты. К старым бабкам, что водят замшелым пальцем по пергаменту древних книг, бормочут псалмы Давида, «Живый в помощи Вышняго», Великую Ектенью из Нагорной проповеди Господа Иисуса. К охотникам и рыбакам, удящим налимов подо льдом. В Сибири налима зовут «поселенец» и очень не любят, там это дрянная рыба; а на Волге любят и ценят, а выловив, бьют баграми, и печень у него распухает, и потом его взрезают, добывают печень и...
– Не надо!.. Он тоже живой... как мы...
– Хорошо, не буду, радость моя... Ты все так чувствуешь... ты всех так любишь... любую тварь... Ты любишь их так, будто ты их сама сотворила, и Дни творенья были – твои...
– А потом?...
– А потом мы обвенчаемся, Солнце мое... обвенчаемся в заброшенном заволжском селе, в старой деревянной церковке, где сырые доски плохо пригнаны друг к другу, и в щели врывается ветер и снег, и гасит свечи, и батюшка, венчая нас, сам держит над нами златые венцы – дьякона нет, и прислужек тоже, кто заболел, кто на лошади в губернский город ускакал... и хор из трех старушек поет: ликуй, Исайя!.. и Осанну в вышних... и я нацепляю тебе на палец кольцо... рядом с твоим голубиным сапфиром... я его приберег... я его из железа сам выковал... я его у сердца на бечевке ношу... рядом с нательным крестом... вот оно...
– Вижу... на черном шнурке... дай я его поцелую... почему на веревке?... У тебя никогда не было жены?... Великой Княгини?...
– Была... да сплыла... я не венчался с ней... и Бог нас наказал разлукой, разрухой, войною, смертью... Священник скажет: поцелуйте друг друга, рабы Божии!.. и я поцелую тебя... как сейчас... и всегда...
– А потом?...
– А потом мы поедем в Москву... В стольный град... в первопрестольный... И там, после того, как мы завоюем Рус, как вернем потерянное, возродим утраченное, – я буду венчаться на Царство, я, Великий Князь Владимир, и ты вместе со мной, на меня и на тебя наденут короны, и так мы оба обвенчаемся с родиной... Хор запоет... Ангелы слетятся... Мы забудем все страдания, что были с Рус, с нами...
– И чужбину!..
– Мадлен... ведь это по-родному – Магдалина... Лина... Линушка... голубушка моя...
Сквозь ожерелья поцелуев они не видели тяжело дышащей черной груди ночи.
А ночь не стояла на месте. Она плясала пляску времени.
Двое забыли о времени. Они сами стали временем. Безвременьем. Вечностью.
В висок Мадлен ударило. Она привстала с паркета.
– Владимир!
– Что, счастье мое?...
Ее трясло как в лихорадке.
– Я должна записать... записать все, о чем ты рассказывал мне...
– Зачем, любовь моя?...
– Я... все забуду... а я... хочу запомнить...
Ее било. Барон. Тетрадь. Записи. Слежка.
– Любимый!
– Мне страшно, родная. Что с тобой?!
Она обняла его. Обхватила – сильнее не бывает.
– Тебя хотят убить.
