К воротнику манто прилипла апельсиновая кожура.
– Вы похожи на павлина, мадмуазель!.. Вы распустили хвост...
– Да, дружище. Теперь все будет хорошо. Едем обратно в Пари. Где наша машина?... Ты не помнишь, где мы ее припарковали?...
Мадлен села на ступеньку, подобрав колени к подбородку, и уставилась в переливающуюся охрой, лазурью и малахитом толщу морской воды.
– Addio... – прошептала она, закрывая глаза и подставляя ветру лицо, – addio.
Как я радовалась воде! И лучам Солнца на гребнях волн! И этой яхте, что строили Ника и Леша вместе! Как они трудились над ней, над маленьким своим корабликом, как обтачивали бревна, как распиливали доски! Как вгоняли гвозди в бруски и полукруглые жестяные скрепы!
Построить яхту – все равно, что возвести часовню. Деревянную часовню, в глухом лесу...
Море – что тебе лес. Он большое. В нем можно заблудиться. Никогда не достигнуть берега.
В нем можно умереть.
– Аля! Аля!.. Посмотри, как чудесно Леша умеет плавать!..
Белое от ужаса лицо Царицы.
– Лешенька!.. Не напорись на корягу!.. Прошу тебя, мальчик мой!..
Напорется на корягу – не остановишь кровь. Будет литься, пока не иссякнет.
О мальчик мой, отведи беду от тебя Господь. Но как запретить тебе бегать?! Прыгать?! Плавать?!
Я стою на борту яхты. Лешина голова в воде. Он плывет. Он чуть не визжит от радости и восторга.
– Девочки!.. Тата, Руся, поглядите, я уже баттерфляем научился!.. Лина!.. Линка, глянь!.. Вот лодка!.. Я прыгну солдатиком!..
Старая просмоленная лодка, привязанная цепью к берегу, к деревянному штырю, глубоко вогнанному в сырой песок. Как собака к будке. Нос лодки обит сверкающей на Солнце жестью. Леша бесстрашно взбирается на нос, вытягивается всем телом, как ястребок, готовый взмыть со скалы.
– Леша!.. Мон ами!.. А если тут мелко?!.. Ты разобьешь себе голову...
– Ничего подобного, мамочка!.. Я же вижу, как тут глубоко!..
И – вниз, стремглав, зажмурив от страха глаза, побелев лицом и шеей сквозь загар, сжав выпрямленные ноги: воткнется в песок, расшибется – так, значит, на роду написано. Характер! Царенок!
Лешина макушка исчезает под водой.
Я визжу пронзительно. Тата и Руся вторят мне.
– О, хор визгарей! – На палубе появляется Царь, его усы лихо закручены, щеки загорели дочерна, рубаха распахнута на груди. Он наслаждается летом и яхтой, купаньем и рыбалкой. Думает ли он о том, что иные его подданные удят рыбу для того, чтобы прокормиться? Чтобы испечь ее в золе... и закусить краденым с богатой пасеки темнокрасным сотовым медом?!
«И ХРИСТОСЪ ПРИХОДИЛЪ К НИМЪ ВЪ ЭММАУСЪ, КЪ ПЕТРУ И АНДРЕЮ, И ВКУШАЛЪ СЪ НИМИ ПЕЧЕНУЮ РЫБУ И СОТОВЫЙ МЕДЪ, И БЫЛИ СЧАСТЛИВЫ УЧЕНИКИ, БЕСЪДУЯ СЪ НИМЪ, НО НЕ ЗНАЛИ, ЧТО ЭТО УЧИТЕЛЬ.»
– Кто вопил оглушительно?... вы криком всю рыбу расшугаете, девочки!..
Наказание: кричащих особенно громко – в воду!.. В воду!..
Отец подбегает ко мне, хватает меня на руки и прямо в белом кисейном платьице зашвыривает, смеясь, в теплую, как парное молоко, горячую на Солнце воду.
Я выныриваю. Лешино мокрое лицо рядом с моим. Я не достала дна; глубина приличная, здесь не мелководье, и рыба водится – крупнячок.
– Лешка, давай поймаем рыбу!
– Линочка, я еще не наплавался.
Белое от ужаса лицо Матери.
Веселая, летняя улыбка на ее бледных губах.
Связка жемчугов вокруг начавшей морщиниться шеи.
– Купайтесь, дети! Только недолго... Скоро обед, мы снимаемся с якоря и идем в открытое море...
– В море!.. В море!..
Мы кувыркаемся в воде, как большие щуки.
Царица следит, сквозь радостную улыбку, цепкими, неистово горькими глазами, как Леша плавает. О, сынок, не напорись на корягу. Мамочка этого не переживет.
Мы плывем к берегу кролем, выбрасывая руки вперед ножами. Режем воду.
Я плыву быстрее Леши. Он задыхается. Отстает.
– Эй, ты, Линка... Линка-калинка... малинка... я не могу так шибко...
Лодка внезапно отвязывается от цепи и плывет жестяным носом прямо на нас.
Ужас в глазах Али. Крик Отца.
Сейчас острый нос пропорет лицо Леши, уже стоящего ногами на дне, на мелководье.
Малейшей царапины достаточно, чтобы...
– Лешка! Ныряй!
Я хватаю его за руку. Мы подныриваем под лодку. Я открываю под водой глаза и вижу Лешино загорелое тело, узкое и длинное, как у большой рыбы, как у осетра или балтийской сельди, гибкое, стремительное, с выпирающими худыми ребрами. Неужели он станет воином... офицером?... станет сражаться на войне, убивать людей... Награждать верных солдат, цеплять им на грудь бесполезные ордена, железки славных крестов... И он будет Царем. И он будет ложиться окрепшим, расширившимся в плечах, взбугрившимся мускулами телом на девушек и женщин, отдающихся ему... Цесаревичу, Царю. Будет ли он плавать на любимой яхте? Или – выстроит новую и подарит нареченной, Великой Княгине?... А может, он безумно влюбится в танцовщицу или певичку кабаре, совсем не Царской крови разбитную и смазливую девчонку, и потеряет голову, и сойдет с ума, и все сокровища короны отдаст за один девкин поцелуй, и продаст любимую яхту детства, чтобы прокутить деньги на большой и буйной гулянке в певичкину честь или купить ей громадный алмаз на палец, перстень из мавзолея Шахи-Зинда... эх, Леша, Леша!.. Время... как оно содвинет свои воды, свои льды... белые солнечные отмели свои?...
Хочешь еще поплавать?... Не вылезай на берег. Ты под водой как вьюн. Когда у тебя вырастут первые усики?
Мы вынырнули из-за кормы лодки и услышали крики с палубы:
– Бесенята!.. Вот чертята!.. Ужо я вам!.. Только шаг шагните на корабль!.. Ужо я возмездие вам измыслю!.. Такого напридумываю!..
– Боимся, Гри-Гри, боимся!.. На берег не вылезем!.. На яхту не поднимемся!.. Так в море и будем жить!.. Нам тут тепло!.. Светло!..
Царь нагнулся над Алей, сидящей в шезлонге без сил. Он махал над ней белым платком. Ей стало плохо, и цветом лица она сравнялась с собственными кружевами, пришитыми вдоль и поперек снеговейного платья.
– Дети всегда озорники, Аля, – шепнул Отец. – Прости ему. И прости ей. Девочка любит брата, хочет с ним играть и плавать. Поверь, ничего худого не случится. Я стою на палубе и слежу за ними. Если я что заподозрю – прыгаю в воду немедленно. Мы не можем лишить нашего сына радости. Видишь, my darling, он счастлив. Линушка! – Он замахал мне рукой. – Вылезайте!.. Держите полотенца!..
Мы выбрались на берег. Гри-Гри бросил нам два махровых полотенца, мы стащили полосатые купальные костюмы – о, смешные панталоны, длинные полосатые штанишки с оборочками – и так, голенькие, торчали, как свечечки, под пылающим глазом морского Солнца и рьяно растирались жесткой махровой тканью, и хохотали, и старались не глядеть друг на друга, и все-таки глядели. Нам так было интересно, из чего мы состоим, как устроены. Аля купала нас в ваннах. Леша ходил с Отцом в баню, парился там березовым веником. Мы смертельно завидовали ему.
– Линка... а что это у тебя... вот... родинки?...
Мой брат показывал мне на пупырышки моих девчоночьих неразвившихся грудок. Они были смешны мне самой.
– Это... – я покраснела. – Это сосцы, из коих у Юноны брызнуло молоко, когда она отняла маленького Юпитера от груди, и молочные брызги разлились по черному ночному небу, и родились звезды. Понятно?...
