– Нет, Мама, я вспомнила Гри-Гри... Его убили...
– Нет, о нет, ласточка, его не убили... Он воскрес... он выбрался из-подо льда... Его пытались утопить в реке, но ты же знаешь, что Гри-Гри не такой, как все люди... Он сильнее всех... он святее всех... Его накормили ядом – он извергнул яд обратно, и святой мыслью очистился, очистил и плоть и душу свою... Он еще к нам придет, Русенька!.. Жди его... Он спасет нас всех... Вызволит отсюда...
– А разве мы в тюрьме, Маменька?...
– О, любовь моя...
Молчание. Как в пустыне, сжав руки, сидит Ника, опустив голову, и я вижу, какие у него тени вокруг глаз, веки висят мешками, какая жалкая, нищая седина в его разметанных волосах. Раньше он стригся ежиком. Где его китель? Где его эполеты?... С его гимнастерки слепыми глазами глядят медные пуговицы. На каждой пуговице – двуглавый орел. Голова повернута в одну сторону. Голова – в другую. Родина. И чужбина. Глядит одна птица двумя головами. А сердца... тоже два?...
– Дети, – летит по комнате шелест Алиного голоса, – уже так поздно... Пора спать...
– Не хочу! – пронзительно кричит Стася.
Стасенька, ты у нас всегда была неистовая. В тебе текла солнечная кровь. Ты забиралась на яблоню в Царском парке и прыгала с нее вниз, на стог сена. Ты вставала во весь рост на спине кобылы, мчащейся по песчаной насыпи, и лошадь подвернула ногу, а ты покатилась с крупа, закричала, удержалась руками за гриву, кряхтя, залезла снова на бегущего зверя и упрямо уселась верхом. А мы стояли поодаль, орали, прыгали, плакали, били в восторге в ладоши. Ты предчувствуешь что-то. Что?! Скажи нам! Крикни!
– Стасенька, ты бы уже десятый сон видела...
– Глядите, какие звезды! – печально говорит Леля, подойдя к растворенному окну.
Леля старшая. Она мечтает о любви. Ее грудь вздымается, наливаясь, будто персик, соком первоначальной женственности. Мы все шкеты и головастики; Леля – девушка. Она настоящая Царевна. Не чета нам всем. Я-то и вовсе не в счет. Приблудная овца. От какого порыва Царя явилась я на свет? Он так и не рассказал мне никогда, где увидел мою мать, как встретился с ней, как полюбил. Это была его тайна. Ни дети, ни Аля, ни Гри-Гри не были в тайну посвящены. Лишь одна Леля догадывалась о том, что на свете есть любовь; она строго и ласково смотрела на меня, когда я стирала в тазу Татино платьице, или пилила дрова с Лешей во дворе Ипполитова дома, или низала на рыбацкую леску бусы из сухих ягод уральской рябины для Стаси, или расчесывала собачку Джипси, Русину любимицу, железным лошадиным гребнем.
– Твои густые золотые косы, Лина, – говорит Леля, отвернувшись от окна, от черного плата ночи, вышитого адамантами, – надо расчесывать лошадиным гребешком... как шерсть Джипси... Давайте завтра воды накипятим, искупаемся... На речку нас не водят – запрещено... Так хоть в баню пойдем... попросимся!.. смилуются, Бога ради...
– Леля! – Голос Али сух и глух. – Никого, никогда и ни о чем не проси. Ты Цесаревна. Тебе не пристало. Царице пристало попросить лишь об одном.
– О чем, о чем?...
Мы все, дети, сгрудились около стула, на котором сидела Аля. Ангорский платок сползал с моих плеч, падал на некрашеные, с глазками, половицы. Стася, встав около Мамы, теребила кружева на ее шее, как четки, перебирала жемчуга ожерелья.
– Если тебя, Царского сына или Царскую дочь, будут казнить злые люди, ты волен попросить их, чтобы тебя не бросили на съедение птицам-стервятникам, не утопили, пустив на корм рыбам, а выкопали яму – в лесу ли, на косогоре, в поле – и похоронили тебя в родной земле, по-христиански, и прочитали над твоей могилой молитву. И это была бы твоя первая и последняя просьба.
– Мама, Мамочка, а как же я прошу тебя: дай мне то-то, можно ли сделать вот это... как?...
– Это не все не просьбы, дети. Это обращения. Просьба – то, чего ты молишь у другого так, как если бы молил у самого Господа.
Мы притихли. Часы над нашими головами пробили три.
Скоро рассвет. Июльская ночь быстро летит, как птичка малиновка.
– Линка... малинка... – шепчет сонный Леша и клонится тяжелой головенкой на спинку резного стула, похищенного купцом Ипполитом, владельцем Дома, из бурсы. – Отведи меня в постель... я уже за столом сидел, задремал, да такой сон вдруг увидел... страшный...
Руся вздрогнула.
– Какой, Алексей?... вечно тебе привидятся привидения...
Отец молчал. Ничего не говорил. Руки сцепил. Перед собой тяжело глядел.
Аля встала, прошуршав платьем.
– Тревожная ночь. Непонятная, mon chere... Слишком тихо... И тюремщики наши, чувствую, не спят... Кто-то ходит внизу... в подвале...
– Тебе кажется, Аля, – тяжело роняя чугунные слова, наконец произнес Царь. – Никого там нет. Это все страхи. Помолись. И пусть дети помолятся вместе с тобой.
– Дети! – Аля возвысила голос, встала прямее. Сложила руки лодочкой. – Вознесем хвалу Господу! Попросим Его отвести от нас чашу скорби... и вознаградить нас за все наши мучения...
– Папа, зачем ты отрекся от престола?... – прошептал Леша.
– Я Царь, – ответил Отец шепотом. – И умру Царем. Отречение, узурпация, революция, переворот... слава и власть... гибель и воскресение... Все ничто перед тем, что мы – Цари Рус. Так было. Так будет. Так останется. Аля! Молись за нас!..
– Отче наш, – запели мы хором, и от слез оборвалась нить Алиного голоса, – иже еси на небеси... Да святится Имя Твое, да пребудет Царствие Твое... Да будет воля Твоя яко на небеси и на земли...
Внизу, в подвале Ипполитова Дома, стучали. Перестуки. Глухие вскрики. Удары в стену твердым и железным. Пересвист. Звон – будто упала и покатилась железная болванка. Перебранка. Наглый, короткими взрывами, как пулеметными очередями, смех. Возня. Сквозь молитву доносились звуки иного мира. Железа. Камня. Гибели. Ужаса.
Мы не хотели их слышать. Мы молились.
– Мама, а что значит: смертию смерть поправ и всем, живущим во гробех, живот даровав?... Так на Пасху тропарь поют...
Широко раскрытые, огромные, ясные глаза Руси – северные озера – поднятые вверх, остановились на лице Али, а ручка моей сестры протянулась и пальчики, шаля, стали перебирать крупные жемчужины неизменного – утром, днем и ночью – ожерелья. Это ожерелье подарил ей Ника перед свадьбой. Она никогда не снимала его. Как нательный крест.
– Это значит, доченька, что мы не умрем; а если и умрем, то оживем волей Божией; а ежели Бог захочет и еще крепче полюбит нас, то он людей возьмет жить к себе на небо.
– И мы все на небе будем?... Да?...
– Да, – шепотом ответила Аля, уронила лицо в ладони и заплакала.
Часы над нашими головами коротким звоном разбитой рюмки отсчитали еще полчаса жизни.
И в дверь резко – раз, два, три – постучали ружейным прикладом.
Мадлен встряхнула головой, отгоняя наваждение. Провела по лицу ладонью.
– Меня укачало, парень, – пробормотала она смущенно. – Хочешь есть? Я пить хочу. Заглянем в тратторию. Вон, я вижу у дороги вывеску. Мне кажется, там мы неплохо поужинаем. И запасемся провизией на весь путь до Пари.
Они купили в маленькой лавчонке снеди, сложили на заднее сиденье авто бутыли с водой, две бутылки яблочного сидра.
Когда машина вновь взяла с места в карьер, Мадлен распаковала коробку с ветчиной, жадно пила, запрокинув голову, шипучий сидр из зеленой узкошеей бутыли. Машину подбрасывало, и сидр выливался, брызгая, Мадлен на колени, на голубой мех.
– Ух ты! – кричала она, отнимая бутылку от рта. – Как на лошади!.. Как в любви!..
Шофер смущенно кидал ей через плечо, вполоборота:
– Виноват, больше не буду. Она сама прыгает, как коза.
Наевшись и напившись, она свернулась клубочком, как кошечка, на сиденье. Косилась на рыжего парня. Он – всадник, домчавший ее до Венециа. Венециа... дож с догарессой в гондоле... старик, заклинавший чудесную Голову... Глаза закрываются сами собой. Очень спать хочется. Она ничего, ничего не может с
