Через несколько мгновений он спал в кресле, запрокинув голову, слегка подрагивая кольцами напомаженных усов.
Вот они, ведра. Колыхается в них тяжелая вода. Где ты, корабль? Тебя сожгли. Солдаты подожгли тебя прямо на берегу, обмазав смолой и обложив пучками сухого хвороста, набранного в соседнем овраге. Ты горел ровно и мощно. Ксения не видела, как горит корабль – она сидела, скорчившись, на дне душного мешка, и молилась об избавлении от сна и кошмара. Но сон не кончался, и кошмар не проходил. И давно уже, засыпая в ящике из-под картошки на чадной кухне, Ксения перестала полосовать себя по запястьям и по локтям остро наточенными кухонными ножами. Она не просыпалась, но и не жила. Где был тот мир, где она находилась, драя морским песком кастрюли и плошки, возя мокрой тряпкой, накрученной на швабру, по дощатым и каменным полам, она не знала. Любопытство не мучило ее. Когда она, забывшись, молилась по-русски, дети вздрагивали.
Отжать тряпку. Накрутить на щетку. Вода, смывай всю грязь, налипшую от сотворения мира. Завтра праздник, сказали дети. Праздник. Ее сын... Где ее сын?.. Она имела во чреве и кричала... от болей и мук рождения... И дочь у нее была; правда же, у нее была дочь?.. когда это было?.. на Востоке, в землях Китайских и Даурских, в иных странствиях, которым несть конца... Ты не помнишь, как ее звали?... окуни тряпку в ведро... отожми... Мария?... Елизавета?... Елена?... елеем помазали русую головку ее, перекрестили, из серебряной ложечки дали ей испить кагора и в теплую купель окунули, прежде чем... выжимай тряпку как следует, чтоб не капало... слезы не капали шибко, обливая солеными ручьями чужие каменные плиты...
Это было в другом мире. В мире ином. Она забыла. Она не хочет помнить.
Дети кубарем скатились с лестницы, крича:
– Ксения. Ксения!.. ты что, оглохла, колокольчик гремит, в дверь звонят, открой, открой скорей!..
Она, как была, с тряпкой в руке, шарахнулась к двери. Открывала дрожащими руками. На пороге стоял человек в капюшоне, по моде этой страны, заросший бородой до самых глаз. За руку он держал мальчика лет двенадцати.
Ксения безмолвно поклонилась. С тряпки капала вода. Язык чужбины она так и не изучила. Понимала, и ладно.
Человек с бородой ответно поклонился земным поклоном – в пол, коснувшись намытых камней тылом мозолистой ладони.
– Будь здорова, Ксения, – произнес он по-русски, и она дернулась всем телом. – Прими ходоков к тебе. По землям и по временам прошла весть о том, где ты. Мы уведем тебя обратно. Там, у нас, тяжело. Но там ты людям нужна. Им плохо без тебя, Ксения. Знай это. Напои, накорми нас с дороги. Умаялись мы. Иван! – крикнул. – Ученик мой любимый, – улыбнулся Ксении. – Развяжи узелок. Там у нас для тебя гостинец. Покажи, Иван!
Русоволосый, стриженный под горшок, мальчик с усердием развязал холщовый дорожный узелок, вынул оттуда горбушку ржаного, печеного леща, банку с сотовым медом. Ксения неотрывно глядела на яства. Мальчонка еще поковырялся в котомке, нахмурил брови и наконец извлек круглый медальон черного серебра, небольшой, в четверть ладони. Нажал ногтем на крышку – она откинулась, Ксения, дрожа, заглянула внутрь и увидела... перед глазами ее все поплыло, ведра, тазы, намоченные в щелочи тряпки, метлы... на крышке мерцал выкованный китайский иероглиф «ФУ», означающий «СЧАСТЬЕ»... там, внутри, сидят две медные фигурки на кружке красного бархата, смотри на них, они приближаются, они становятся все больше, они наползают на тебя, ты узнаешь их, они оживают, вот они уже не медные, вот они из плоти и крови... у одной из фигур твое лицо, у другой...
...............колени подкашиваются, падает, роняя ведро, валясь набок, в грязную воду, бородач подхватывает ее на руки, мальчик держит ее голову с мокрыми косами, дети визжат, время летит, летает вокруг них, жизнь летит.........
...............я пытаюсь вразумить противоборствующего:
– Зачем ты стреляешь?! Пуля рикошетом ударит в тебя! В твоих детей! Внуков! Правнуков!
– Заткнись, сусальная тетка! – Бритый парень, с незажившими ранами на лбу под торчащим ежиком пшеничным волосам, злобно расстреливает меня глазами. – Это мы все в жизни уже слышали! Нам бы чего покруче! Поправдивее услыхать! Да нам ничего и слышать не надо! У нас нет ушей! Нет лиц! Нет глаз! У нас есть одна ненависть, тетка, к тем, кто сделал нас такими! Ведь не сами мы такими придумались! А нас сделал кто-то! Ну, еще напрягись, скажи, что нас сделал Бог!
– Вас сделал Бог, – тихо сказала я, и разрывы и выстрелы заглушили мои слова. – Бог и Сатану сделал тоже. Люцифер – Его созданье и Ангельский Его ученик. Но ученик возомнил себя Богом и Единственным. И Бог свергнул его с небес в преисподнюю.
– Бог!.. Преисподняя!.. Я наслушался этих сказок уже вот так!.. – орет парень и рвет на груди автоматный ремень.
Красные огни мечутся в черноте. Площадь, полна народу, ревет, надвигаются и опадают волны людского черного прибоя. Лупит сухой снег. Мертвая крупка лезет в рот, в ноздри, залетает в дула автоматов, тает на рукоятях револьверов. Я здесь. Я снова здесь. Зимняя Война дошла до нас?!
– Собаки!.. Собаки!.. Оратора на площади загрызли собаки!..
– Дикие собаки, они бегают стаями... они растерзают страшнее волков...
– ...человека-волка видели?!.. он свободно ходит по Армагеддону, не скрываясь, с короной на голове...
– Бегите в убежище, скорей бегите!.. сейчас начнут стрелять из Кремля... дальнобойными...
– Царя хотим!.. Царя хотим!.. Царя...
– Дурак, твоего Царя убили, очень даже натурально, и все его большое гнездо, на штыки детей насаживали, Царице череп размозжили, а ты все его кличешь... если новый царь воссядет – думаешь, его так же не убьют?!.. ну ты и дурак...
– А комету видели?!.. Эх и страшная... С нее кровь и началась... Она над самой нашей крышей висит... Мать как увидела ее ночью, заплакала, махнула рукой и сказала: «Все, конец нам, ребята...»
Огни. Костры. Пожары. Горит мой родной Армагеддон. Почему родной?! Я здесь не родилась. Я сюда пришла издалека. Из сибирских снегов, с северного лютого моря. И попала в перестрелку. В кольцо разрушения. Я была на Зимней Войне. Я видывала виды. Что мне делать сейчас, когда Зимняя Война здесь?! Вокруг нас?! Внутри нас?! Метаться по вспыхивающей, стреляющей кострами и трассирующими пулями площади, кричать свои проповеди: «Не убий!.. Тебе же хуже будет!..» – или засучить рукава, взять в руки ведро с водой, бинт, марлю, таз, йод, спирт, ползать по полю сражения, подбирать раненых, перевязывать их, обмывать грязные рваные края ран, целовать в кровоточащую середину?!
Или, может бросить никому не нужное милосердие, ведь все равно все умрут, а просто ходить посреди сражающихся, бродить по полю брани, воздымать руку для благословения, шептать беззвучно: «Прости им... прости им, Господи...» Слоняться, спотыкаясь, по пепелищу, мерить ступнями безумное кострище, стоять над огнем с солдатами, пить с ними водку из горла – авось, угостят, и надо же, угощают ведь! – нежно трогать убитых за руки, гладить их по волосам, заглядывать в их лица. И только повторять, повторять обожженными губами: Живый в помощи Вышняго. Живый в помощи Вышняго. Живый...
– Тронутая, сними черный поясок с молитвой!.. дай мне... помираю...
– На. Это для тебя.
Мальчик, веснушки на носу, немного лет ему, может, десять, а может, двенадцать, а может, он малорослый да голодный и статью не вышел, умирает на снегу под моими ногами. Я повязываю ему поясок из черного сатина, на ленте монахини вышили когда-то золотом: «Живый в помощи...» Мальчишка слабо улыбается. Обирает пальцами у себя с груди невидимых ползучих тварей. Тлей, вшей... Сейчас, через две минуты, он умрет. И я не скажу ему: «Встань и иди». Или скажу?!
Где сила моя, Господи, и где слава моя?! Не я ли живу в непрестанном напряжении и старании во имя Твое?!
– А как же... тетя... тебя без пояска-то... самое убьют?..
– Не бойся. Я опоясана. Только никто не видит этот пояс. Он невидимый, понял?..
– Ты колдунья или дура?.. – шепчет пацан, умирая, на его лбу выступает белый холодный пот, кругом
